Страница 70 из 93
С последним утверждением согласиться трудно. Елизавета Фёдоровна, человек твёрдого характера и сильной воли, продолжала бороться. В начале 1911 года, изучив массу исторических документов, она писала секретарю Императорского Православного Палестинского общества и члену Предсоборного Присутствия А. А. Дмитриевскому: «Диаконисы в древности жили обителями, а не только как отдельные личности при церквах... Я принципиально против монахинь, выходящих на служение ближнему в мир, в чём со мной согласны некоторые иерархи. Мне бы также не хотелось обращать мою обитель в обыкновенную общину сестёр милосердия, так как, во-первых, там только одно медицинское дело, а другие виды даже не затронуты, и, во-вторых, в них нет церковной организации, и духовная жизнь на втором плане, тогда как должно быть совершенно наоборот». В пояснительной записке Синоду Великая княгиня ссылалась на историю Церкви, на примеры русского подвижничества, на авторитетные мнения первосвятителей в прошлом. Тщетно! Даже Государь склонялся на сторону верхов духовенства. Тогда весной 1911 года был разработан новый временный устав обители, а третий, на который сегодня ориентируются историки, появился в 1914 году. Окончательно вопрос о диаконисах отложат на запланированный Поместный собор, но когда он соберётся в Смутные годы революции, подготовленный доклад так и не рассмотрят...
Тем не менее обитель, получившая в знак объединения двух заявленных путей наименование Марфо-Мариинской, начала работу, и к 1909 году в ней сложился определённый уклад. «Те несколько сестёр, что живут у меня, — сообщала Елизавета Фёдоровна императору, — хорошие девушки, очень верующие — ведь и всё наше служение основано на вере и живёт ею. Батюшка их наставляет, три раза в неделю у нас бывают замечательные лекции, на которые приходят и гостьи. На утреннем правиле батюшка читает из Евангелия и говорит краткую проповедь и т. д. Я опекаю их, мы разговариваем. Едят они без меня — кроме как в праздники, на Пасху, может, чаше. Чай пьём все вместе, и священник с матушкой тоже, разговор бывает о духовном. Потом у нас будет большая трапезная, как в монастырях, с чтением житий, а я как настоятельница буду иногда выходить и смотреть, чтоб всё было по моему установлению. В нашей жизни очень много от монастыря, я нахожу это необходимым. У нас даже несколько бывших сестёр милосердия, рекомендованных их начальницами, и девушки, которых прислали старцы, и т. п.
Ну а свои старые обязанности я тоже не оставляю — комитеты и все мои прежние дела остались. Это всегда было на мне, и только со смертью Сержа приёмы, ужины и т. п. кончились и никогда больше не возобновятся. Я принимаю мало, только если на то есть причины... Я стараюсь, чтобы другие смогли отдохнуть в моём старом доме в Москве (в Николаевском дворце. — Д. Г.) и в то же время чтобы начатое мной дело не страдало от того, что я провожу с гостями по нескольку часов. Что до путешествий, то, во-первых, это дорого, а, главное, было бы неправильно “возложивши руки на свой плуг, озираться назад”!»
Посетивший Первопрестольную почти в то же время философ и писатель В. В. Розанов опубликовал в газете «Новое время» статью под названием «Великое начинание в Москве», где со слов художника М. В. Нестерова рассказал о поразившем его деле: «Великая княгиня Елизавета Фёдоровна, потерявшая мужа таким ужасным образом, пережив невыразимое душевное потрясение, — положила всю энергию души на такое начинание, которое удивительно по своей новизне, мысли и глубине... Скорбная княгиня-вдова вложила всю свою душу и употребила все материальные средства, которыми располагала лично, в устроение Марфо-Мариинской обители милосердия — деятельного полумонастыря исключительно с назначением практической помощи населению...
Вопрос был в имени “сестёр”, которые суть монахини и не монахини, живут и в миру и вне мира: для людей, находящихся вне обители. Ясно, что они стоят в церкви, как некоторый чин её, как ступень в слоях церковного жития; но в современной церкви для такого особенного чина и этой своеобразной ступени нет имени и примера. Тогда своеобразно было бы вспомнить о древнем и забытом потом чине “диаконис”... Этот цветок духовной жизни никогда не вырывался из церковной почвы, но он только не поливался...
Учреждение прямо великое! С этими религиозными оттенками и в этой сказывающейся с первого шага широте замысла — это совершенно ново на Руси! Предприятие, которое давным-давно ожидает русский народ, недостаток которого в церкви русской отогнал от этой церкви или расхолодил к ней множество пламенно веровавших душ, ставших даже в антагонизм с церковью, в борьбу с ней! Сколько раз приходилось слышать, читать: “Бога молют, а человека бросают без помощи. В таком случае любят ли они и Бога? И чиста ли их молитва?”... Нужно заметить, что Великая княгиня не учреждает только на свои средства эту обитель, но основывает её как личное своё дело, и становится во главе её, как деятельница, подвижница, труженица. Я спросил у Нестерова, какова же форма будет у новых диаконис? — Белая... Нельзя не сказать, что добрая и благородная княгиня, и всегда пользовавшаяся большой и всеобщей любовью в Москве, — с осуществлением её замысла войдёт в нашу историю, как дорогое светлое лицо, которое никогда не померкнет. Дай Бог всему пути разума и силы». Елизавету Фёдоровну всё-таки услышали. Поняли!
Созданной обители для духовного окормления сестёр и совершения богослужений требовался священник. Великая княгиня нашла его в городе Орле, в своём подшефном 51-м драгунском Черниговском полку. Уроженец Воронежской губернии, сын священника, выпускник духовной семинарии и Варшавского ветеринарного института, Митрофан Васильевич Серебрянский с 1897 года служил настоятелем Покровского полкового собора и славился в Орле прекрасными проповедями. Елизавете Фёдоровне он был представлен в Сарове во время прославления преподобного Серафима, произведя на неё самое благоприятное впечатление. В Русско-японскую войну отец Митрофан был вместе с полком на фронте и за проявленные там пастырские заслуги удостоился с возведением в протоиереи наперсного креста на Георгиевской ленте. Узнав о задуманной в Москве обители, он разработал собственный проект её устройства, который так понравился Великой княгине, что вопрос о духовнике решился сам собой. Осенью 1908 года, приняв приглашение Елизаветы Фёдоровны, священник переехал в Первопрестольную, причём перед этим ему пришлось преодолеть не только свои сомнения, но и нежелание орловцев отпускать любимого батюшку. Для отправки поезда, задержанного толпами горожан на шесть часов, пришлось даже вызывать конную полицию.
Оказавшись в обители, отец Митрофан сразу же принялся за дело, отдаваясь ему всей душой. Часто служил, наставлял сестёр. «Он исповедует меня, окормляет меня в церкви, — говорила Великая княгиня, — оказывает мне духовную помощь и подаёт пример своей чистой простой жизнью, такой скромной и высокой по её безграничной любви к Богу и Православной Церкви». Вторым священником был назначен отец Евгений Константинович Синадский.
Наконец пришло время посвящения сестёр обители и возведения в сан настоятельницы самой Великой княгини. Накануне столь важных шагов Елизавета Фёдоровна обратилась к Государю: «Дражайший брат, дорогой, прошу твоего благословения, молитв и прощения перед приближающимся торжественным днём. Да поможет мне Господь быть достойной дела, которое приносит мне глубокую радость и душевный мир. Да призрит Господь на мои скромные труды, а ты, дорогой, как мой земной повелитель, да получишь малую помощь в своём служении, которую с Божьей помощью постараюсь приносить, утешая твоих чад. Пожалуйста, пожалуйста, будь уверен: как бы трудно или греховно ни сложилась моя убогая земная жизнь, я твоя верная подданная, мои устремления всегда направлены к добру и к вере, даже если я спотыкаюсь на этом пути и бесконечно ошибаюсь».
Большой радостью стал приезд на церемонию младшей сестры Ирены, принцессы Прусской. С некоторых пор она очень хлопотала о «дорогой Элле», хотя в своё время не понимала и очень переживала её переход в православие; плакала, когда это всё-таки произошло, и никак не хотела смириться с возможностью такого же поступка Алисы. Потом успокоилась, сочувствовала сестре в её страшном горе и старалась оградить Елизавету от лишних переживаний. Племянницу Марию она буквально подталкивала к браку с Вильгельмом, говоря, что отказ «убьёт тётю Эллу». А когда узнала о предстоящей операции, то примчалась в Москву и ухаживала за сестрой в клинике. И всё же благодарной за такое внимание Елизавете Фёдоровне было во многом приятнее увидеть Ирену под сводами православного храма в день своего посвящения, в момент принятия креста, давно желанного всей душой. Далёкое прошлое, олицетворяемое принцессой, соединялось в те дни с неведомым будущим.