Страница 6 из 7
Калифорнийская женская тюрьма Фронтера, куда поместили Люсиль Миллер, расположена там, где Юклид-авеню переходит в грунтовую дорогу, неподалеку от тех мест, где Люсиль Миллер еще недавно жила, ходила по магазинам и устраивала благотворительные вечера. Через дорогу пасутся коровы, поливалки орошают люцерну. В тюрьме Фронтера есть поля для софтбола и теннисные корты, и, если бы не колючая проволока по верху сетчатого забора, пока еще не скрывшаяся в кронах молодых деревьев, легко было бы принять это место за общественный колледж. В дни посещения на парковке появляются большие машины: «бьюики» и «понтиаки» дедушек с бабушками, сестер и отцов (мужья приезжают сюда нечасто), у некоторых на бампере наклейки «Поддержи местную полицию!»
Здесь содержится много калифорнийских убийц, девушек, которые неправильно поняли, что обещает им будущее. Дон Тёрнер отправил сюда Сандру Гарнер (а ее мужа – в газовую камеру в Сан-Квентине) после двойного убийства в пустыне в 1959 году, известного криминальным журналистам как «бутылочное убийство». Здесь же отбывает срок Кэрол Трегофф, осужденная за покушение на убийство жены доктора Финча в Вест-Ковине, неподалеку от Сан-Бернардино. Трегофф служит санитаркой в тюремной больнице, и именно она помогла бы ребенку Люсиль Миллер появиться на свет, решись та рожать во Фронтере. Но Люсиль предпочла рожать в другом месте и оплатила работу охранника у входа в родильную палату больницы Сан-Бернардино. За ребенком приехала Дебби Миллер, она нарядила малышку в белое платье с розовыми лентами. Ей разрешили выбрать имя, и она назвала девочку Кими Кай. Дети Миллеров теперь живут с Гарольдом и Джоан Лэнс. Люсиль же, вероятно, придется провести во Фронтере еще десять лет. Дон Тёрнер отозвал первоначальное требование смертной казни (по общему мнению, он запрашивал такое наказание только затем, чтобы, как выразился Эдвард Фоли, «в присяжные не попал ни один человек с малейшими зачатками человечности») и удовлетворился пожизненным заключением с возможностью условно-досрочного освобождения. Люсиль Миллер не нравится в тюрьме, и приспосабливается она с трудом. «Ей придется научиться смирению, – комментирует Тёрнер. – Ей пригодится ее умение очаровывать людей и использовать их в корыстных целях».
Новый дом Миллеров теперь пустует. Надпись на придорожном знаке гласит:
ЧАСТНАЯ ДОРОГА
БЕЛЛА ВИСТА
ТУПИК
Миллеры так и не успели привести в порядок участок, и к облицовке из декоративного камня со всех сторон подступают сорняки. Антенна на крыше покосилась, а в мусорном баке навалена гора обломков семейной жизни: дешевый чемодан, детская игра «Детектор лжи». Там, где могла быть лужайка, стоит знак «Продается». Эдвард Фоли пытается подать апелляцию, но дело постоянно откладывается. «Итог судебного процесса всегда зависит от сочувствия, – устало говорит он. – Я не смог вызвать сочувствия к ней». Все уже порядком устали, устали и смирились, но только не Сэнди Слейгл, которая по-прежнему злится. Она живет в квартире близ Медицинского колледжа в Лома-Линде и изучает, как освещалось дело в криминальной прессе. «Я бы предпочла не говорить о Хейтонах, – отрезает она, не выключая диктофон. – Лучше расскажу, какой Люсиль замечательный человек и как несправедливо с ней поступили». Гарольд Лэнс и вовсе отказывается общаться с посетителями. «Не хотелось бы отдавать за так то, что можно продать», – приветливо объясняет он. Лэнсы уже пытались продать эту историю в журнал «Лайф», но «Лайф» покупать отказался. В окружной прокуратуре занимаются другими убийствами и не понимают, почему дело Миллер вызывает такой интерес. «Это было не самое интересное убийство», – лаконично отвечает Дон Тёрнер. Смерть Элейн Хейтон больше никто не расследует. «Вся необходимая информация у нас уже есть», – говорит Тёрнер.
Офис Артвелла Хейтона расположен этажом ниже офиса Эдварда Фоли. Некоторые в Сан-Бернардино говорят, что Артвелл Хейтон сильно переживал, другие утверждают, что нисколько. Возможно, он действительно не переживал, ведь в золотом краю, где мир каждый день рождается заново, прошлое не имеет власти над настоящим и будущим. Так или иначе, 17 октября 1965 года Артвелл снова женился – на миловидной гувернантке своих детей Венке Берг. Церемония прошла в Часовне Роз в пенсионном поселении близ Риверсайда. Затем в честь молодоженов устроили прием на семьдесят пять человек в обеденном зале Роуз-Гарден-Виллидж. На женихе был черный галстук, а в петлице сияла белая гвоздика. Невеста же в белом платье из матового шелка сжимала в руках букет из кустовых роз с ниспадающими до пола цветами стефанотиса. Тонкую тюлевую фату ее держала диадема, усыпанная мелким жемчугом.
Джон Уэйн: Песня о любви
Летом 1943 года восьмилетняя я с папой, мамой и младшим братом оказалась на авиабазе Петерсон-Филд в Колорадо-Спрингс. Месяцами дул горячий ветер, и казалось, что к августу всю арканзасскую пыль сдует в Колорадо, она пронесется над обшитыми брезентом бараками и временными взлетно-посадочными полосами и остановится, лишь разбившись о вершину Пайкс-пик. Таким летом делать было толком нечего: в один из дней состоялась презентация первого Боинга-29, событие заметное, но на полноценную программу на каникулы оно не тянуло. Был офицерский клуб, но без бассейна; единственное, что там было интересного, – это голубой искусственный дождь позади барной стойки. Дождь этот надолго завладел моим вниманием, но не могла же я глядеть на него всё лето, так что мы с братом пошли в кино.
Мы ходили на три-четыре дневных сеанса в неделю; кинотеатром служил темный Куонсетский ангар, в котором были расставлены складные стулья. Именно там летом 1943 года, когда улицы обжигал горячий ветер, я впервые увидела Джона Уэйна. Рассмотрела его походку, услышала голос. Услышала, как в картине «В старой Оклахоме» он говорит девушке, что построит ей дом «у изгиба реки, где растут тополя». Так уж вышло, что я выросла не той женщиной, которая могла бы стать героиней вестерна, а мужчины, которые мне встречались, пусть и были полны добродетелей и отвозили меня жить в разные места, которые я со временем полюбила, отнюдь не были Джонами Уэйнами и никогда не строили мне домов у изгиба реки, где растут тополя. В глубине души, где всё так же льет тот голубой искусственный дождь, я до сих пор мечтаю услышать эти слова.
Я рассказываю это не затем, чтобы излить душу или вспомнить всё, но хочу лишь показать, что Джон Уэйн, вихрем промчавшийся через мое, а быть может, и ваше детство, навеки предопределил очертания некоторых наших фантазий. Казалось невероятным, что этот человек может заболеть, что внутри него может зреть самый необъяснимый и неуправляемый недуг. Слухи рождали неясную тревогу, которая ставила под сомнение само наше детство. В мире Джона Уэйна распоряжаться мог лишь Джон Уэйн. «Едем, – говорил он. – По коням!» «Вперед» и «Мужчина должен делать то, что дóлжно». «Эй, привет», – говорил он, завидев девушку в лагере строителей, в поезде или просто на крыльце в ожидании наездника из высокой травы. Когда Джон Уэйн заговаривал, его намерения невозможно было истолковать превратно: его веская мужественность была видна даже ребенку. Мы рано поняли, что мир полон корысти, сомнений и обезоруживающей двусмысленности, но Джон Уэйн показал нам другой мир, и этот мир, существовал он в действительности или нет, определенно остался в прошлом. Это был мир, где мужчина мог быть свободен, мог создать собственный кодекс чести и следовать ему; мир, где мужчина, который делает, что должно, мог рассчитывать на то, что однажды подхватит подругу и поскачет с ней через лощину туда, где его ждет дом и свобода, а вовсе не больница, невесть откуда взявшаяся хворь, высокая кровать с букетами у изголовья, лекарства и натянутые улыбки. Туда, где в изгибе искрящейся реки утреннее солнце играет в ветвях тополей.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».