Осколки Нашей Реальности

Так прошли церемония бракосочетания, банкет и наступила ночь. Аврора беседовала с родителями, когда к Селестии на балконе дома молодоженов подошел Люк.

– Поздравляю тебя еще раз, – улыбнулась ему Хьюз.

– Спасибо тебе.

– Тебя что-то беспокоит?

– Это так заметно? – Он коротко засмеялся, расстегнул пиджак, ослабил узел галстука и положил руки на перила.

– Не думала, что за советом о начале новой жизни ты придешь именно ко мне.

– Я не за этим. Я хотел поговорить с тобой об этом давно, но в свадебных хлопотах никак не удавалось выкроить время.

– Так что случилось?

Он облизнул губы и сглотнул, глядя куда-то вдаль.

– Ты не замечала в Авроре ничего странного?

– Она много переживала в последние месяцы, конечно, но я бы не назвала это странным поведением для девушки, которая выходит замуж в двадцать два и еще не окончила институт. А что?

Он хлопнул ладонями по перилам, развернулся к ней лицом и произнес:

– Тогда ничего. Все нормально. Извини, если напугал.

Несмотря на порой предвзятое отношение к отдельным типам людей, Селестия неплохо разбиралась в их природе, что нередко помогало ей в общении. Она уличила Люка во лжи, но, несмотря на жгучее желание, не стала ни говорить об этом, ни намекать.

Селестия вышла замуж спустя три года после Авроры за профессора из института Роберта Коха. Это был Олдман Шуппе, белый голубоглазый мужчина с копной редких светлых волос, человек интеллигентный, порядочный, придерживающийся строгих правил. Все эти качества, а также наличие большого роскошного дома под Берлином позволили матери Селестии закрыть глаза на внушительную разницу в возрасте между дочерью и женихом – пятнадцать лет – и одобрить брак. Никогда еще Селестия не чувствовала себя такой окрыленной. Потаенная ненависть к мужчинам уступила воодушевлению и надежде на счастливое будущее с мужем, и она была готова списать свои сомнения на отголоски страха.

Только после свадьбы, спустя пару недель совместной жизни, Селестия с сокрушительной досадой поняла, что то были вовсе не отголоски страха, а дурное предчувствие. Она смотрела в прошлое, старалась отыскать причину, по которой теперь связана с Олдманом узами брака, и к собственному разочарованию находила одно и то же: несмотря на прежние взгляды, она стала жертвой навязчивого чувства одиночества и не менее навязчивого утверждения, что утолить его можно, лишь выйдя замуж. Поэтому она окутала свою связь с Олдманом обманчивой романтикой, наградила его приятными качествами, не предусмотренными в его природе, недостатки оправдывала тем, что все люди не без греха, приняла симпатию за любовь и, наконец, убедила себя в том, что сможет прожить с ним счастливую жизнь. Он покупал ей подарки, цветы, наряды, но всякий раз, когда вручал их, лицо его не озарялось улыбкой, глаза не горели огнем восторга, а голос его был каким-то подавленным, точно его заставили все это делать.

Какое-то время Селестия пыталась внушить себе, что его хладнокровие и сдержанность, проявляемые им даже после того, как она стала его женой, – неотъемлемая часть его существа, которую нужно принять. В конце концов, она ни в чем не нуждалась, и жизнь ее стала стабильной. Но затем, окончив обучение, она устроилась в закрытую лабораторию при институте Роберта Коха, и сдержанность Олдмана превратилась в пассивную агрессию. Как человек неконфликтный, он не мог позволить себе в открытую рассказать о своем недовольстве работой жены, но не упускал случая выразить тихий протест, который легко можно было спутать с рекомендацией во благо.

Так в один из вечеров в гостиной, сидя в кресле и не отрываясь от книги, он заговорил:

– Как дела на работе, милая?

Селестия отодвинула кресло напротив чуть дальше от зажженного камина, села в него и сложила руки на коленях.

– Ты знаешь, я не могу разглашать такую информацию.

– Но милая, я ведь твой муж и имею право знать, чем занимается моя жена.

– Не могу. Прости.

Олдман взглянул на нее исподлобья и вскинул бровь.

– Полагаю, ты работаешь на совесть, раз даже не можешь поговорить со мной о работе. Это достойно похвалы. – Он вновь обратился к книге. – Ты не могла бы приготовить мне сэндвич и кофе, дорогая? Или в окружении десятков мужчин в лаборатории ты начала уподобляться им и забыла о некоторых своих женских обязанностях?

Селестия застыла с раскрытым ртом. Никогда он так не разговаривал с ней до свадьбы. Впрочем, до свадьбы, исходя лишь из встреч и свиданий, она и представить не могла, как сложится их совместная жизнь.

– Я шучу, милая, – снисходительно добавил он. – И все же не откажусь от перекуса.

– Да, сейчас.

Чувствуя, как мерзкая дрожь пробегает по ее телу, она встала и направилась на кухню. Она не могла отделаться от мысли, что на мгновение, слыша от него добровольно-принудительную просьбу, почувствовала себя в клетке.

Она поставила на поднос тарелку с сэндвичем, чашечку кофе и вернулась в гостиную.

– Милая, – обратился к ней Олдман, отпив кофе, – ты же знаешь, что я люблю кофе без сахара.

– Прости, я задумалась.

– Ничего, бывает, когда работаешь на столь напряженной работе. Не дай бог, выпустишь на волю какой-нибудь смертельно опасный вирус, – усмехнулся он, что случалось редко, отложил книгу на столик и приступил к сэндвичу.

– Почему ты так считаешь?

– Как?

– Что я могу выпустить вирус.

Олдман застыл с поднятой до плеч тарелкой и ответил рассудительным тоном:

– Пойми меня правильно, дорогая, я ни в коем случае не принижаю твои умственные способности, ведь кому как не мне – твоему бывшему профессору – знать о них. Но все же я считаю, что вирусология и уж тем более работа с вирусами – это не женская работа. Быть ассистентом – возможно, младшим научным сотрудником – допускаю, но…

– Но я старший научный сотрудник. Тебя это оскорбляет?

– Что ты. Вовсе не оскорбляет. Право же, ты звучишь как эти феминистки.

Селестия напряглась всем телом.

– Чем тебе не нравятся феминистки?

– Они не то чтобы мне не нравятся. Просто их позиция кажется мне смехотворной. Прав им не хватает, видите ли. Больше всего вводит в ступор то, что от нормальных их не отличить на первый взгляд.

– Почему наша борьба так ранит тебя?

– Наша? – Он выпрямился и уставился на нее в изумлении. – Так ты из них?

– Да.

– Я знал, что ты человек, придерживающийся… скажем так, необычных взглядов, но не ожидал, что настолько. Ранит? Ох нет, деточка. Господь наш с самого начала рассудил и уготовил для мужчин и женщин разную долю, потому что у него к нам разное отношение.

– Господь тебе лично сказал о том, что любит мужчин больше женщин? И с чего ты решил, что вы заслуживаете бо́льшей любви, чем мы?

Селестия внезапно осознала, что еще ни разу не испытывала к нему такой злости и раздражения. Казалось, с каждым словом они отдаляются друг от друга. Олдман ответил не сразу, но с прежней уверенностью и легкостью:

– Если вы так боретесь за равенство, то автомат в руки и бегом в армию.

И тут что-то перемкнуло в ней. Наружу, разрывая ее изнутри, рвался бунт. Она свела брови на переносице, и лицо ее помрачнело.

– Я бы, может, и пошла бы в армию. Хотя бы для того, чтобы научиться защищаться, но лучше, вместо того чтобы в любой момент стать призывником и пойти убивать таких же людей, как я, потрачу эти несколько лет службы на то, что научит меня не лишать жизней, а сохранять их.

– Сохранять жизни? Разве ты не смотрела статистику? Грядет перенаселение и, насколько я помню, ваш отдел тем и занимается, что разрабатывает способы этого не допустить. Да, я знаю, чем вы занимаетесь. Не такой уж это великий секрет для работников института. Так что, милая, вы сами по колено в крови. Но нам нужно, чтобы ваши труды были настолько выдающимися, чтобы вы были в крови хотя бы по локоть. Мы дали вам, женщинам, возможность заниматься любимым делом и в каком-то роде дали власть. Чего вам не хватает? У вас, ко всему прочему, достойная плата…