Восстание Персеполиса

Тереза оглянулась на него, и что-то неуловимо сдвинулось в ней еще прежде, чем она подняла руку. Отец помахал ей тоже, ответил на улыбку и скрылся в здании, чтобы не отвлекать дочь. Он всей душой любил девочку, и ничто не приносило ему такой радости, как наблюдение за ее учебой, но его присутствие не шло на пользу ни ей, ни империи. Его призывал долг.

Келли ждал его в личном кабинете. Один взгляд на лицо помощника сказал Дуарте: прибыли. У него упало сердце. Он страшился этой минуты с тех пор, как узнал, что Наталия Син просит о личной встрече. Однако это было ее право. И его обязанность.

– Они в восточной гостиной, сэр.

– Они?

– Она взяла с собой дочь, сэр.

Еще один удар в солнечное сплетение. Однако…

– Хорошо, благодарю вас, Келли.

Наталия и Эльза Син оделись соответственно поводу. В темно-синие платья с белой отделкой. Не полный траур, но достаточно строго. Дуарте сел напротив. Келли подал чай с кексами. Дуарте подмывало вглядеться в то, неуловимое, проверить, отличаются ли горе и гнев от раздумий Терезы над игрушечной лодочкой, но он счел это невежливым и воздержался.

Келли, выходя, закрыл за собой дверь. Дуарте пригубил чай. Наталия Син к своему не прикоснулась, а ее малышка взяла кексик. Сладость сахара для детей важнее всего. Даже важнее потери. В этой мысли была глубина. Прекрасно и в то же время грустно.

– Доктор Син, – первым заговорил Дуарте. – Я сочувствую вашей потере.

Она чуть вздернула подбородок – гордо, вызывающе. Он надеялся, что она не сделает никаких глупостей. Горе бывает ужасно.

– Благодарю вас, сэр, – глухо произнесла она.

Малышка встрепенулась, удивляясь не словам, а голосу матери. Умный ребенок, Дуарте видел. Наделена эмпатией, а это, в сущности, важнейший из видов интеллекта. Малышка подвинулась на кушетке, прижалась к матери.

Дуарте подался к ним, опустил на стол чашку. Переплел пальцы и, заговорив, постарался вложить в голос те же тепло и заботу, что выразила своим движением малышка:

– Вы просили о разговоре. Что я могу для вас сделать?

– Я хотела бы видеть официальные документы следствия о смерти моего мужа, – ответила она и сглотнула.

Дуарте не удержался. Утратил сосредоточенность, и то, неуловимое – мысль, сознание или внимание, – стало для него на миг ясно. Оно туго охватывало голову и грудь Наталии Син, окутывало их как вуалью. У малышки – Эльзы – оно было рассеянней и сгущалось в сторону матери, словно что-то вещественное тянулось к ней от дочки. Желание утешить и утешиться выражалось в силовом поле, и это была не просто метафора. Он сознательным усилием переключился на обычное восприятие, ощущая легкий стыд, словно невольно подслушал что-то.

– Конечно, – сказал он. – Я позабочусь, чтобы вам их передали.

Наталия Син коротко кивнула и смахнула слезу, как севшую на щеку муху.

– Он был хороший человек, – продолжал Дуарте. – Я это знаю, и вы знаете. В другое время, в другом месте он заслуживал бы награды.

– Он не был убийцей, – шепнула она.

– Он оказался в чрезвычайной ситуации и среагировал слишком остро, – ответил Дуарте. – Мы занимаем особое место среди человечества. К нам применимы более суровые законы. К вам, ко мне, к нему. На то есть причины, и я хочу, чтобы вы знали, как я ценю его жертву. И вашу. Вас обеих.

Эльза теперь смотрела на него, словно поняла, что речь идет о ней. Дуарте улыбнулся девочке, и та не сразу, но улыбнулась в ответ. Он видел в ней отражение мелких, мягких черт матери. И отца тоже. Он взял Наталию за руку, и та не отстранилась.

– Вы получите всю поддержку правительства, какую пожелаете, – заговорил он. – Вашей дочери обеспечено место в академии. Ваша работа важна для нас. Для меня. Я понимаю, как вам тяжело, и даю слово, вы не останетесь один на один со своим горем. Мы все с вами во всем, что вам потребуется.

На этот раз она кивнула не так отрывисто. Не стала утирать слез. Дочь забралась ей на колени, и Наталия обняла ее свободной рукой, стала укачивать. От этого зрелища разрывалось сердце, но принял решение он, и он не стал отводить взгляд от последствий. Это тоже был его долг.

– Что еще я могу для вас сделать?

Она покачала головой. Говорить не могла. Пока она плакала, Дуарте палил ей еще чаю и сел, свидетелем ее горя, третьим с ней и ребенком. Спустя несколько минут Наталия подняла на него взгляд – прояснившийся, успокоенный. Он глубоко вздохнул, мягко сжал и выпустил ее руку.

– Спасибо, – сказала Наталия.

Он слегка поклонился, отдавая дань уважения, и вышел. Семья любого лаконца, погибшего на службе империи, имела право на личную аудиенцию верховного консула. Такая традиция утвердилась с их перехода за врата. Ее придется пересмотреть, когда империя разрастется, но пока в его власти было почтить традицию, Дуарте это делал.

Келли ждал его в кабинете, смотрел сочувственно. Он не напомнил об оставшихся в гостиной вдове с дочерью. Келли обладал безупречным тактом.

– Доклад доктора Кортасара, сэр, – сообщил он.

Дуарте вызвал новый файл, открыл его жестом. Сводка данных по опросу заключенного 17. Дуарте прокрутил файл, просмотрел вопросы Кортасара, ответы заключенного. Одни слова. Игра света в воздухе. После живых мыслей доктора Син и ее дочки обычный язык представлялся пустым. Дуарте взглянул на Келли и закрыл файл.

– Думаю, – сказал он, – пора мне встретиться с капитаном Холденом.

Он сидел на полу, спиной к стене камеры, раскинув ноги, и блестящие глаза делали его моложе, противореча седине. Когда вошел Дуарте, взгляд Холдена заметался от него к охраннику и обратно, – пока не остановился на консуле. Дуарте сел на койку, сложил руки на коленях и сверху вниз взглянул на человека, столько лет доставлявшего столько беспокойства. Тот на вид был обычным водовозом – разве что слишком любопытным и несдержанным.

Дуарте знавал таких людей во времена службы. Горячие головы, назойливые мухи. Вечно уверенные в своем превосходстве над другими. Надо признать, им тоже находилось место. Они, как и другие, оказывались удобными орудиями в умелых руках, в приложении к подходящей задаче.

Здесь Дуарте не стеснялся применить новое восприятие. Холден был врагом и ценным имуществом. Он не имел права на приватность. А рисунок его мыслей… завораживал.

Мальчиком Дуарте видел оптическую иллюзию: одно лицо превращалось в другое по мере того, как зритель подходил ближе. Так было с Холденом. Рисунок его мыслей чем-то напомнил Дуарте сухое русло. След того, что было да прошло, но память о себе оставило. Порядок внутри порядка.

– Вы Уинстон Дуарте, – заговорил Холден, заставив верховного консула переключиться на более привычное ему зрение.

– Да, – кивнул Дуарте. – Это я.

Холден подтянул колени, сложил на них руки. Он не щурился, и широко раскрытые глаза казались немного испуганными.

– Что это с вами, черт побери?

Дуарте понял его не сразу, а поняв, захихикал.

– Да, забыл. Я претерпел некоторые изменения. Не все их замечают, но имеет место некоторый… как бы сказать? Сдвиг?

– Вы опробовали эту дрянь на себе?

– По-моему, мы не с того начали, капитан. Давайте заново. Я верховный консул Дуарте. У нас с вами, как я понимаю, есть общие интересы относительно происхождения и действия протомолекулы. Я не ошибся?

– Вы должны меня выслушать! Я видел, что с ними случилось. С теми, кто создал протомолекулу. На станции Кольца, пока она не отключилась, были записи.

– Да, я читал доклад, – согласился Дуарте. – Еще до того, как перебрался сюда. Отчасти он и толкнул меня на предпринятые шаги. Не только… – он указал на свое тело, – но и на все прочие. Империя – это орудие, как и все на свете.

Эти слова остановили Холдена. Рисунок, окружавший его голову, менял форму, вибрировал, как рой рассерженных ос. И снова Дуарте уловил в сознании Холдена остатки чего-то еще. Следы другого рисунка. Для такого существовал термин, только…