Видеозапись

Но той зимой он пребывал в странном настроении.

После участившихся критических замечаний за всяческие промашки в быту он как-то сказал мне, что если снимут с него звание заслуженного мастера, то никогда уже и не вернут. Он, может быть, больше и не сможет выиграть первенство Союза. Я подумал, что ослышался. Как же он может не выиграть, когда он – первый кандидат в олимпийскую сборную. Кого же он опасается?

…На чемпионате страны в июне он проиграл. Привычное соотношение судейских оценок 3:2 оказалось в пользу Бориса Лагутина. В спортивной газете писали, что до третьего раунда от Агеева ждали «взрыва», а он так и не выбрал для этого момента.

И все же у тренеров сборной кандидатура Агеева на поездку в Мехико не вызывала сомнений.

Он должен был ехать в Болгарию на Золотые пески – там собирались боксеры сборной перед Олимпиадой.

Я прилетел в Софию на Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Собственный корреспондент АПН свел меня с болгарскими спортивными журналистами, разговорились про бокс, и я, по их предложению, написал статью в газету про нашу олимпийскую команду и, конечно, подробнее всех про Агеева. Через три дня в редакции мне показали присланный из Москвы номер «Советского спорта», где сообщалось, что в Мехико едет все же Лагутин.

…Жена Агеева говорила потом: Витя до последней минуты не верил, что в Мексику его не возьмут…

В отличие от Воронина, он почти ничего не сделал, чтобы вернуться в спорт.

В отличие от Стрельцова, чьего возвращения в футбол, вопреки всему, ждали, Агеева в боксе никто, пожалуй, не ждал. Сожалели о неслучившейся судьбе его, но не ждали. Он успел – постоянством промахов и нарушений своих в частной жизни – восстановить против себя многих и многих.

И за все ему пришлось расплачиваться очень сурово…

Но покаравшая его, как спортсмена, судьба все же проявила к нему позднее благосклонность – и вряд ли, оглядываясь вокруг, вспоминая людей спорта, раньше времени ушедших из спорта, вспоминая про участь того же Валерия Воронина, может Виктор сетовать на судьбу.

Он – заслуженный тренер, офицер. По телевизору я часто вижу, как секундирует он известных боксеров.

Иногда мы встречаемся. Почему реже, чем когда-то? Наверное, потому, что живем теперь близко друг от друга – и думаешь: в любой момент можем встретиться. Но Виктор все больше на сборах, в разъездах. И я то занят, то не в настроении. И боксом, где нет другого Агеева, я интересуюсь не так чтобы уж очень.

При встречах вспоминаем прошлое, но про бокс говорим не всегда.

В последний раз к чему-то вспомнили Маххамеда Али. И Виктор рассказал, как разминал перед показательным боем с ним в Москве, в боксерском зале ЦСКА, Петра Заева. И посоветовал: ты его не бей, когда он из стороны в сторону раскачивается, а подожди, пока остановится – и тогда… Заев послушался совета – и Али сильный удар пропустил. И потом хвалил из наших тяжеловесов одного Заева.

Потом Агеев заспешил. Я вышел проводить его, сказал, что хочу посмотреть, как он водит машину. Он быстро поднял и опустил ветровое стекло левой дверцы: «Кое-чему уже научился…»

9

«И, все еще спортивный журналист, я тихо ухожу со стадиона»– это из стихов Николая Александровича Тарасова, под чьим началом я работал в двух изданиях.

Из двух из них он меня уволил – один раз по сокращению штатов, другой раз заранее взял у меня заявление об уходе по собственному желанию, предупредив, что подпишет его немедленно, если я еще хоть раз нарушу редакционную дисциплину, и такой случай ему очень скоро предоставился. Но и после этого мы неплохо сотрудничали, когда он стал ответственным секретарем «Советского экрана».

Николай Александрович настаивал на качествах, которых у него, к счастью, не было. Он совершенно не создан был для начальствования, но всегда занимал руководящие должности – и остались люди на него обиженные, ему и после смерти не простившие обид, нанесенных им как подчиненным Тарасова. Этих людей не разубедишь в том, что Тарасов был человеком властным.

Тарасову нравилось, когда его таким воспринимали. Он хотел быть строгим, волевым. Но он был поэтом – и это основное в нем. Служба, руководящие должности долгое время, по-моему, мешали ему выразить себя. На всех работах начальство косилось на него из-за стихов – членом Союза писателей он стал уже после пятидесятилетия, тогда у него и книги стихов начали выходить. И появились печатные отзывы уважаемых, известных поэтов. А до этого многим литературные занятия заведующего, ответственного секретаря, заместителя главного редактора всесоюзной газеты, наконец, главного редактора журнала казались несолидными. Но стремящийся к требуемой солидности, респектабельный, нашедший за годы и годы службы манеру поведения, скрывающую темперамент и сомнения, Тарасов от стихов никогда не отрекался. Никогда внимания не обращал на бестактный юмор уязвленных им сотрудников, отводящих душу критикой, огульной причем, стихов начальника. Он бывал задет – помню глуповатый АПНовский капустник, где за реакцию на его стихи выдавали плач младенцев, – он загрустил, ему и перед женой Еленой Павловной стало неловко за такое отношение сослуживцев, подчиненных. Но на дру9 гой день он и виду не подал, никому потом не мстил. Этот человек, которого в редакционных начинаниях и новациях иногда, и не без оснований, считали излишне осторожным, был мужествен во всем, что касалось поэзии. Как-то он похвалил меня за строчку (я беседовал на страницах «Спорта» с кинодраматургом и поэтом Геннадием Шпаликовым): «Мужество лирической поэзии».

Он любил свои стихи, любил читать их и сотрудникам, вовсе не интересующимся поэзией и литературой (таких людей в журналистике, и вообще в жизни, не так уж мало). И он был прав, потому что писал хорошие стихи. А писал он хорошо потому, что в самом главном был неизменно искренен. Искренность, пронесенная через сложности времен и всей жизни, наверное, и есть талант.

Я никогда не обижался на Тарасова подолгу. Как-то он объявил мне выговор, что лишало меня квартальной премии. Некоторые из сотрудников журнала были удивлены – Николай Александрович не скрывал, что выделяет меня, относится лучше, чем к большинству, – и вдруг такой поворот. Тарасову, возможно, и самому казалось, что погорячился. Он вызвал меня и спросил: не очень ли я обижен. Я сказал, что семидесяти рублей, конечно, жалко, нет слов. Но за него, как за главного редактора, я, как подхалим, очень рад – теперь вижу, что он действительно очень строгий начальник, если поднял руку на любимого сотрудника. Он засмеялся.

Он всегда улыбался – своей застенчивой при пронзительных восточных глазах улыбкой, – когда я, рассматривая сделанные его рукой поправки в своей рукописи, цитировал светловское изречение: «Поэт стремится напоить читателя из чистого родника поэзии, но он не может это. сделать, прежде чем там не выкупается редактор».

Конечно, какими-то купюрами и редакторскими правками, им сделанными, я по сю пору огорчен, но никому я так не обязан, как Николаю Александровичу за сохраненное в себе, за то, без чего я наверняка потерял бы всякий интерес к журналистской работе.

Я ничему, пожалуй, не учился и не научился у Тарасова. Я и как начальника его, в общем, не воспринимал, хорошо зная слабые его струнки. Но я и знал, что в литературных оценках он руководствуется вкусом, который у него нельзя было отнять. Вот такому руководству я готов был подчиниться – и почти никогда в том не раскаивался.

Возглавив журнал «Физкультура и спорт», Тарасов позвал меня к себе, поручил литературный отдел. В спортивном журнале такой отдел вроде бы не профилирующий, выражаясь бюрократическим языком. Но в начатой новым редактором перестройке отдел этот оказывался немаловажным – и мне отводилась в реорганизации заметная роль. Я с нею, к сожалению, не справился. Не справился из-за авторского эгоизма. Я почувствовал, что предоставляется большая свобода в выборе тем, – и у меня глаза разбегались. Задачи же организационные меня мало увлекали. Я оказался плохим помощником Тарасову – примерно, как Воронин Иванову.