Видеозапись

«Но подожди, погоди, – сам себя я удерживаю, – куда так торопишься, ты же сам хотел самого раннего воспоминания о футболе. Еще до Синявского…»

Самый-самый давний разговор о футболе, услышанный мною, я и не могу воспроизвести – место помню, где услышал, год могу вычислить, вижу наклон тротуара переулка, что впадает сверху в Неглинную улицу, отблеск большого стекла полуподвального этажа, где была наша квартира. И разговор моего соседа с товарищем, разговор непонятный мне, из которого лишь особенность их настроения вынес и зачем-то в себе сохранил. И фамилию, сопровождавшую меня потом всю жизнь: Бобров…

И вслед за тем – дачное лето, и мальчик, не мальчишка, как в московском дворе, а вот именно мальчик, представлявшийся мне, ровеснику, чуть ли не по-взрослому солидным из-за непререкаемой внушительности тона, которым он разговаривает, когда рассказывает нам о футболе…

Фотография сохранилась: мы с ним в нижних, заправленных в трусы, рубашках, босиком кормим утят. И сам он, этот Пашка Павлов, на какого-то утенка похож. А как же вырастал он в глазах моих и памяти, когда вновь ощущал я себя в пространствах его рассказов.

…Он рассказывал, как очевидец, о всех знаменитых матчах прошлого да и этого лета, хотя в город, как я точно знаю, его не возили, а никаких телевизоров в тогдашнем обиходе не существовало.

На чем основывался он в своих рассказах? От кого, что он мог услышать? Не знаю…

Но знаю, что никто так не подогрел мое, обратившееся к футболу, нетронутое воображение настолько сильно, как он.

Другое дело, что и сам футбол открыл мне возможность мощных и разнообразных ассоциаций.

Однако не кто иной, как Пашка Павлов, которого я после того лета никогда больше не видел, преподал мне, как я понимаю теперь, первый и наглядный урок интерпретации. Истолкования вроде бы общеизвестного факта, общедоступного зрелища без всякого сомнения в своем праве на догадку.

Спортивному действу, вернее, спортивному зрелищу предшествуют фантазия и воображение.

Предшествуют, сопутствуют, закрепляют и развивают, сохраняют, укрупняя, в памяти – и обратная связь, конечно же, существует: если бы само зрелище ничего не давало сердцу и уму, чего бы оно стоило тогда?

Вот секрет обратной связи, тайна взаимовлияний, когда то одна сторона активнее напоминает о себе, то другая, в отношениях наших с миром спорта особенно и любопытны. И не мне же одному, правда?

Не скрываю, меня занимала и по-прежнему занимает публичность футбольного действа – магия контактов, грозовая электризация связи между людьми на поле и на трибунах. Иногда, сознаюсь, больше, чем собственно игра. Правда, последнее произошло с годами – прежде, конечно, игра, результат забирали целиком.

…А на следующее лето я и сам начал свои футбольные фантазии. И слушали, представьте. Даже девчонки говорили: «Ну давай, поври чего-нибудь про футбол, еще поври…»

Врал? Врал, что был на самом деле на самом матче, на стадионе. Но вот врал ли, что видел?

Нет, я не буду уверять в силе своего воображения.

Я не силен в сочинении. Воображение у меня не ахти какое…

Мне необходима реальная подкладка.

Но вот покрой, фасон… Фасон мне хочется свой соблюсти, предложить – это вот все с той детской поры.

В общем, футбол я впервые увидел уже подготовленным, по-своему, но подготовленным.

Ведь еще и уроки, которые всем нам дал Синявский, – и они в чем-то, позволю себе кощунственно заметить, сродни тем, что преподавал Пашка Павлов мне одному.

…На первом увиденном мною матче гол – и притом за всю игру единственный – забили Хомичу. На трибунах хвалили неизвестного мне вратаря Виноградова, стоявшего за «Крылышки». И вот, пожалуйста, через тридцать семь лет разговаривали мы по делу с Владимиром Храмовым, режиссером, и сбились почему-то на футбольную тему. Он стал рассказывать, что до войны на футбол его водил известный вратарь Виноградов. И я, как родственника, вспомнил: это он после войны за Куйбышев играл? Он, конечно!

Московские динамовцы проиграли тогда – и я не то что огорчен, оскорблен был их поражением.

Нет, болел я за ЦДКА, чем тоже заразил меня Пашка. Но я твердо знал – тоже от него, – что существует соперничество только двух гигантов – наших и динамовцев. И «Динамо» проигрывает только ЦДКА. А другим – извините – не может и не должно. Что соперничеству этому всего третий сезон (а прежде динамовским конкурентом был исключительно «Спартак»), я и не подозревал. Для меня-то три года равнялись почти половине всей жизни.

Кстати, детское ощущение футбольного сезона, как чегото неимоверно продолжительного, совершенно верно и соответствует ощущению игрока, для которого сезон – целая жизнь и судьба. Провел успешно три игры – и всей стране теперь известен. Пропустил из-за травмы месяц – и, случается, в основной состав больше не попал, выдвинулся на твое место дублер, и ты позабыт…

…Но при всем при том, в той меньшей, чем я ожидал, выразительности, футбол ничуть не разочаровал меня.

Могу сравнить момент знакомства с ним воочию с тем, как впервые увидел море – Рижский залив Балтийского моря.

…Туман низко стоял над свинцово-обморочной водой, не вздыбленной ожидаемыми мной волнами, я спустился на холодный песок пляжа – картина не расширилась в обозрении, но силу, внутреннюю силу я почувствовал немедленно. Вот что-то похожее я испытал по окончании матча на динамовском стадионе. Он не был переполнен, как привык я видеть на фотографиях, но мокрые трибуны и с ребрами незаполненных скамеек таили для меня некое предчувствие, которое вполне оправдалось потом.

В том же сезоне я был и на громком матче ЦДКА – «Спартак». И день был солнечный, и народу битком. И знал я, что внизу на поле Федотов с Бобровым и все остальные знаменитости моей заочно любимой команды. Но никого не мог различить: я же ничего в футболе не понимал и еще привык к скульптурной статике долго-долго рассматриваемых (тогда они вроде как оживали) журнальных фотографий или словесной динамике Синявского, рождающей иную образную пластику, чем видел я с трибуны, во второй всего раз очутившись на ней.

Большую часть игры я вообще ничего конкретно не различал – поскольку видел все сразу, одновременно, в шумном и цветном дроблении. И лучше запоминались плосковатые реплики тесно сидящих и рядом, и сверху, и снизу, чем игра великих футболистов.

Я настолько раздавлен был зрелищем, что не заметил, как прошел перерыв между таймами, не понял, что команды поменялись воротами… И когда увидел прыжок вперед сгруппировавшегося и плотно обнявшего мяч вратаря, то обрадовался, что это наш Никаноров (я ему накануне письмо написал, но не отправил, не знал, как отправлять, а передоверить никому не мог), а это был, оказалось, спартаковский Леонтьев, тот Алексей Леонтьев, с которым ровно через тридцать лет мы работали и ссорились в «Советском спорте».

Ближе к концу игры я рассмотрел спартаковского игрока, подбежавшего к боковой линии, – он тяжело дышал и показался мне очень старым. И действительно ведь: тогдашний «Спартак» считался «возрастной» командой. Омоложение и возрождение происходили уже на моих глазах.

…Первым футболистом, которого я увидел вне поля, был Николай Дементьев. Вернее, сначала я увидел его «в миру» – он жил в соседнем доме на углу Беговой улицы, – а потом уже на «Динамо».

Но прежде было знакомство – о чем не могу здесь не вспомнить – с человеком, которого мне представили как футболиста. Представили несколько неточно, что выяснилось, правда, не сразу.

Мой приятель с соседней дачи подвел меня к человеку, который уже столькими известными людьми изображен и описан, что мое тогдашнее впечатление как-то сбито и боюсь теперь что-нибудь присочинить. К человеку, нисколько не удивившемуся такому представлению: «Вот Юрий Карлович – он играл за сборную Одессы». Что за футбольную сборную, и добавлять не приходилось – мы, кроме футбола, ничем не интересовались.

Это был Олеша. Он стоял – мне хочется сказать сейчас, под него подделываясь, в «зеленой лапше травы», но я не слышал ничего тогда про «зеленую лапшу» (да и не могло быть никакой «лапши», он стоял на некошеной, темнеющей поляне). Не знал, что лучше, чем Юрий Карлович в «Зависти», никто в литературе не изобразил футбольного матча. Что Олеша играл в гимназии вместе с тогдашней «звездой» футбола Григорием Богемским, о котором написал: «…разве ты не видишь необыкновенного изящества его облика, его легкости, еще – секунда! – и он сейчас побежит, и все поле побежит за ним, публика, флаги, облака, жизнь!… Богемский бежал – лежа. Может быть, этот стиль в свое время повторил единственно Григорий Федотов, столь поразивший своих первых зрителей».