Алмазная Грань

Сейчас думать об этом хотелось меньше всего. Хотелось говорить. Что мы и сделали.

— Ты ведь не выбирал свой путь, Михаил, — проговорила я. Послевкусие его имени напоминало привкус металла и костра. — Поэтому он никогда не доставлял тебе удовольствия.

Лукас зарылся рукой в мои волосы, перебирая спутанные пряди.

— Никто из нас его не выбирал, Грань. Это династия.

— И твои потомки угоняли в рабство чужие народы?

Я сказала это с улыбкой. Мне просто хотелось говорить, все равно о чем. Хоть даже о теории струн.

— Я никогда не испытывал интереса к прошлому. Знаю, что никто не сумел избежать уготовленного пути. Дед, насколько знаю, во время Великой Отечественной сколотил целое состояние, поставляя славянок в Германию. Поэтому и уцелел в мясорубке репрессий. Как ты понимаешь, этот бизнес никогда не останавливался.

Под защитой стен лофта все было иначе. У меня не осталось тревоги, авторитетов, недозволенных тем. То, что я проделала с Лукасом некоторое время назад, разрушило границы запретных зон. Мне было спокойно на его плече. А мысли о будущем, совсем безрадостные, отскакивали от стен пентхауса.

— Во время войн это было всегда.

— Ошибаешься. В мирное время торговля живым товаром процветает. У нее сотни личин. Модельный бизнес, эскорт, даже постоянная связь с руководством детских домов, школ и университетов… милиции и пенитенциарных служб.

Это было слишком мерзко. Но я уже знала: в этом бизнесе нет пределов и норм морали. Отмахнулась от неприятного послевкусия, поспешила сменить тему.

— Значит, твой сын пойдет по твоим стопам. Или он уже завязан?

Грудные мышцы Лукаса под моей щекой напряглись, и сердце застучало громче. Буквально набатом разведчика, обнаружившего прорыв в линии обороны противника.

— Нет, Вика. И, боюсь, никогда не примет этого.

— Что же делать в таком случае? Родственники, дочери?

Лукас шумно выдохнул. Я почувствовала, как он закрывается. Мне до одури хотелось видеть его лицо в этот момент, но я понимала, что покажу свой интерес и вряд ли при этом скрою удовлетворение в глазах. А находить болевые у такого мужчины было удовольствием, куда более сильным, чем то, что я уже пережила.

— Нет. Только сыновья. Именно поэтому мне придется отстаивать свое место до самой смерти, сопротивляясь беспределу жаждущих заграбастать этот кусок в свои руки. Такое бывало и раньше, но всегда кодекс династии соблюдался. В мом же случае мне приходится отстаивать свой авторитет. Искать правопреемника, который будет мне верен. Разочаровываться в каждом из них и безжалостно избавляться. К тому же, сделать все от меня зависящее, чтобы защитить сына. Никто не станет разбираться, хочет он занять мое кресло, или же нет. В расход, как источник возможной угрозы. Я все еще не теряю надежды, что однажды кровь Милевских взыграет в нем.

«Милевский! Я должна была догадаться! — прикусила язык и лишь крепче прижалась щекой к груди Михаила. — Его сын не от мира чистогана. Он художник. Самое больше разочарование отца, и одновременно тот, кого Лукас по-настоящему любит. Кому покупает выставки в крутых арт-галереях и восторженные отзывы!»

— Сколько ему лет?

Лукас внезапно поднялся, отстранив меня от себя. Минута откровения закончилась. Видимо, он понял, что я обо всем догадалась, а может, почувствовал плохо скрываемое злорадство.

— Двадцать два. И я больше не желаю о нем говорить. Тема закрыта, Виктория.

Я смотрела, как Михаил удаляется в ванную. В тот момент была почти уверена, что он сделал это потому, что не справился с эмоциям. Откинулась на подушку и натянула одеяло, отметив про себя на карте чужих болевых самую обширную геолокацию.

«Что такое двадцать два? Лукас сам мне недавно пояснял. Зарубежный вуз, тачки, статусные телки, вечеринки, море понтов и алкоголя. Попытки то ли читать рэп, то ли пробовать себя как ди-джея, игры в красивую жизнь. В этом случае, похоже, закос под художника. Скорее всего, самого заурядного, раскрученного при помощи папочкиных денег до уровня славы молодого Дали. Но пройдет еще немного лет, и сосунок наиграется. Потребуются куда более извращенные игры. И вот тогда ворвется в папин бизнес на коне, поразив своим размахом амбиций…»

Мой взгляд задержался на большой картине за арочным изгибом. Часть полотна в металлической раме тонула в полумраке. Но было в ней нечто, притягивающее взгляд. Я встала посмотреть на картину настоящего художника, не прокачанного папиными вкладами. Вряд ли даже сильно любящий отец повесит безвкусную мазню в своем тайном месте для отдыха!

В живописи я не разбиралась от слова «совсем». Исключение составляли картины Ройо, Валеджио и Ровены Морил — они будили чувственность свей сногсшибательной энергетикой. Эта картина отдалённо напоминала стиль известных мне художников, но не принадлежала никому из них.

Черная пантера с горящими изумрудным глазами сражалась с серым ирбисом на фоне пиков заснеженных гор. В каждом штрихе чувствовалась сила, мощь, азарт хищников семейства кошачьих. И поражала буквально в сердце утонченная красота животных. Она был похожа на человеческую, так же, как и эмоции в ярких глазах: изумрудных, с бликами — черной пантеры и голубых, словно лазурь, горного барса.

И за первобытной схваткой этих красивых животных наблюдали. Фигуры людей с копьями и луками в шкурах. Они были изображены спиной, но в их застывших телах чувствовался азарт и восхищение.

Энергетика полотна оставила двоякое впечатление. Это было нереально красиво, но… какой-то оттенок тревоги царапнул нервы, словно иголкой по железу. Она привлекала и отталкивала. И вместе с тем была шедеврально восхитительна.

Я провела пальцами по раме, затем обрисовала грациозные изгибы спины пантеры. Наощупь холст был слегка липким, словно картина только вот недавно вышла из-под пера художника. Непревзойдённого художника. Интересно, что испытывает сам Лукас, глядя на столь совершенное творение? Злость, что его сын не стоит и мизинца подобного таланта? Ярость, что наследник, на которого возлагали так много надежд, не оправдал доверия ни на одном из фронтов? Тогда понятно, почему такая реакция…

Двери душевой распахнулись. Я непроизвольно вздрогнула, когда Лукас, вытирая волосы полотенцем, подошел ко мне. Стал рядом, с грустью вглядываясь в совершенные штрихи завораживающей картины.

— Такая ирония, верно? Только безрадостная, — положил ладонь на мое плечо, указывая на постель. — В душ, и спать. Ты очень устала после своего сегодняшнего полёта.

Я с неохотой отвернулась от картины, а Лукас погасил свет. Полотно погрузилось в темноту.

— Полета?

— Это эндорфиновый удар. Такая реакция, чтобы не сгореть. Я даже удивлен.

Я кивнула, особо не вникая в его слова. Прошла в ванную, поражающую своим хай-тек стилем, от плитки до душевой кабины, похожей на космический агрегат. Расшнуровала корсет и позволила теплым струям воды омыть разгоряченное тело. Но мысли витали далеко. Я почти позабыла о том, как мне было хорошо, когда самый опасный человек города отдал весь контроль в мои маленькие ладони, прекрасно понимая, что я желаю его смерти. Как отравила власть самым опасным и сильным наркотиком, отправив мня в нокаут. Потрясение оттого, что его сын оказался настоящим гением образов, было гораздо сильнее.

Я продолжала об этом думать даже тогда, когда вытерлась полотенцем и вернулась в постель. Мое мнение о сыне Лукаса изменилось. Он больше не был в моих глазах наглым и изнеженным мажором. Он был талантом. Новатором, бросившим вызов всем, кто пробовал передать эмоции в деталях до него.

Михаил притянул меня к себе и закрыл глаза. Постепенно тепло его тела и размеренное дыхание убаюкали, и я погрузилась в сон.

Утром проснулась в одиночестве. Села на постели, оглядываясь по сторонам, потянулась, убедившись, что никого больше нет. Никаких следов присутствия Лукаса, лишь легкий аромат его парфюма в воздухе.

Обмотала шелковую простыню вокруг груди и, удерживая, подошла к панорамным окнам.