Страница 6 из 12
На поминках сидели сосед, однорукий, со своей Марией, да копальщики, трое парней, которых Терентий нанимал могилу копать. Ну, и сам.
Уже сколько лет прошло, Галинка ни разу не приезжала, хоть бы на могилку к матери. Нет, не была. Письмо однажды прислала. Сообщала, что внучке уж четыре годика. Карточку там же, в письме прислала. Красивая девочка, с бантиком. Написала, что в деревню приехать не могут, больно уж здесь комары злые, ребёнку вредно. Глупая эта Галинка, как была растютёха, так и осталась, – обратный адрес написать забыла.
***
Собаки так и сидели там, на той стороне реки, на забереге. Иногда начинали взлаивать, но всё реже. Приходя вечером с путиков, Терентий спешил на берег, прихватив с собой пару промороженных беличьих тушек. Он выходил на заберег, подбирался как можно ближе к краю, к воде, рискуя провалиться, молодой ледок трещал и прогибался под ним. Терентий размахивался и кидал тушки собакам, но они не долетали, с брызгами падали в воду и не тонули, плыли по течению, долго отсвечивая розовым мясом в тёмной, вечерней воде. Собаки ещё какое-то время провожали подачку, сгорбившись шагали вслед за течением, потом снова возвращались и, ослабленные, ложились прямо на лёд, напротив растерянного хозяина.
Через несколько дней увидел, что кобель остался один. По следу было видно, как раз лёгкий снежок пробросило, что сука всё же спрыгнула в воду, а потом пыталась забраться на лёд на этом берегу. Скорее всего, её туда, под лёд и утянуло. Следов на этом берегу так и не появилось.
Кобель со льда отошёл, устроил себе гнездо, раскопав снег до травы, свернулся клубком и лежал, лишь изредка поднимая голову, когда хозяин появлялся на берегу. Через несколько дней полоска воды стала уже, потом ещё уже, но полностью долго не замерзала. Снег валил почти каждый день. Терентий уже потерял из виду то место, где лежал кобель, теперь там было ровное снежное покрывало. Когда же лёд сковал реку сплошным панцирем, и стало возможным перебраться на другой берег, Терентий сходил и откопал кобеля. Убедился, что тот уже давно околел, постоял над ним, и снова завалил снегом.
Так он и остался совсем один. Больше собак не заводил. Для охоты они ему были не нужны, он и без них нормально добывал. Даже белок приловчился выискивать по следам, по накрохе, – мельчайшим коринкам, когда белка перепрыгивает с дерева на дерево, по чешуйкам, когда она сидит где-то в вершине дерева и шелушит шишку. Находил и добывал. А ещё лучше, так это в капканы. Промхоз как раз в это время внедрял древесные капканы на белку, выдавали охотникам бесплатно.
Так что без собак, оказывается, тоже можно охотиться. Просто для компании их держать? Так за ними же ходить надо, кормить, следить. А поговорить они всё равно не умеют. Так и охотился один.
Навязчивый сон часто холодил душу. Виделось, как он, Терентий, выходит на заберег и не может перебраться к зимовью, стоящему на другом, противоположном берегу. И собаки там, возле зимовья, и радостно носятся, зовут его, зовут. А он пытается, всё ближе, ближе к краю льда и проваливается…. Проваливается в зимнюю, обжигающую воду и она так холодна, так ужасна, что дыхание само останавливается. И лёд кругом, мелкими и крупными кусками, и каша ледяная, и всё это так плотно облепляет, сдавливает, и понятно становится, что если сейчас же не проснуться, то уже через минуту, – только смерть. Только смерть! Душа подкатывает к самому горлу и давит, давит. И без того дышать нечем, ледяная каша кругом, а тут ещё горло сдавливает, стягивает…. И Терентий яростно просыпался, вскакивал с тёплой постели и руками, руками очищал себя от налипшего льда…, судорожно хватал себя за горло….
И невольно прислушивался, словно хотел услышать, как жалобно воет сучка, как размеренно, настойчиво басовито бухает кобель.
***
В деревню, – хоть не ходи. Дом быстро стал ветхим, пришёл в запустение. Огород за одно лето лебедой в человеческий рост заполонился, а на другой год крапива своё взяла. Даже в доме темно стало, оттого, что крапива окна загородила.
Скосил крапиву, отоптал, а свету всё равно мало. Взял веник, пыль со стёкол смёл, – а свету как не было, так и нет. Дошло: от Катерины свет исходил, от хозяйки.
После первой же зимы, которую изба простояла впустую, печь ни разу не топилась, в комнате обои отсырели и отвалились. Ещё Галинка подростком была, помогала матери клеить. Сперва газеты клеили, потом только обои. Теперь обои упали и с двух сторон Никита Сергеевич с целой толпой приспешников на кукурузном поле. Улыбчивый Никита, живот большой.
А в кухне обоев нет. Там возле печки штукатурка ощерилась, отвисла от стены. Плохо, плохо без хозяйки. Фёдор, сосед, как-то завёл разговор, дескать, женился бы ты, Терентий, вон, баб сколько свободных в деревне. Про головёшки рассказывал, которым вместе тлеть ловчее, надёжнее. Но Терентий молчал, хмурился.
– Нет, Федя, не надо мне никого. Да и Катерина, – ей же видно всё.
– Придумываешь. Катерину приплёл. Дом вон, в запустении. Хоть бы калитку поправил. Собаку заведи, что ли. Столько лет и всё один.
– Собака, Федя, от одиночества не избавит. Можно и с женой жить, и с людьми, а оставаться одиноким. Одиночество, Федя, это такое состояние, сложное состояние, и женитьбой его не исправить.
***
Прошло две зимы. Два охотничьих сезона прошло.
Терентий из тайги, как обычно, вышел поздно, уже снег начал оседать местами, мокнуть, преть на солнышке, на реке появились огромные промоины, тогда и явился таёжник домой. Фёдор, единственный, кто ждал соседа, даже переживал за него, каждое утро выглядывал в окно, останавливая взгляд на трубе, – не топится ли печка, первым заметил живое шевеление в окошке и чуть не бегом пустился поприветствовать таёжника.
Соседи долго пили чай, согреваясь в простывшем за долгую зиму доме. Печка топилась весело, потрескивая сухими дровами, пламя то и дело вырывалось из-под раскалённой плиты, но тепла в доме пока ещё не было. Из всех углов так и тянуло стылостью, под потолком кое-где висел куржак. Новости рассказывал Фёдор. Он вспоминал все события, случившиеся в деревне за долгую зиму и говорил без умолку.
Терентий слушал своего товарища, заглядывая ему то в глаза, то прямо в рот, улыбался при этом, даже тогда улыбался, когда тот вспоминал не весёлые новости. Просто был рад, что он не один, рад, что хоть кто-то ждал его из тайги, ждал и дождался.
Напившись чаю, друзья отсели от стола, придвинулись ближе к печке. Кирпичи ещё не прогрелись, пахли глиной и сыростью. Терентий, чуть помолчав, загадочно прищурил глаза и спросил у товарища:
– Ты, Федя, в цирке бывал, чтобы со зверями, с верблюдами, или со слонами? С другими, тоже.
– Нет. Не довелось, ни разу не бывал. Только по телевизору видел.
– По телевизору и я видел. А вот как оно вживую, чтобы рядом? Чудно, наверное.
– А что это ты цирком-то интересуешься? Мало тебе диких зверушек, ещё и ручных посмотреть захотелось?
– Да так, интересно. Вот, если синичку, птаху малую,– Терентий сжал кулак, показывая, какая малая бывает птаха, – ежели синичку прикармливать каждый день, она же привыкает к тебе. Конечно, привыкает. Прилетать станет постоянно, зная, что её тут кормят, не обижают. Можно даже с руки приучить крошки брать. Можно ведь?
– Знамо можно. Не пойму, ты птаху приручил, что ли?
– Никого я не приручил. Просто рассуждаю с тобой. С руки станет крошки брать, без опасения, что ты её схватишь. Доверится, значит.
– Ну. – Фёдор пошкрябал ногтями по бороде, давно небритая щетина трещала. – Значит, доверится. Она же малая, а мозгов вообще, считай, нет, вот и доверится.
– Нет, Федя, не по глупости она доверяется. Не по глупости. У меня возле зимовья белка живёт. Давно живёт, ещё собаки живые были. Они по первости всё лаяли на неё, она сидит на нижнем сучке, смотрит на них, а они лают. А когда поняли, что я не собираюсь стрелять, и лаять не стали. На других лают, когда на охоту идём, а на эту не стали. Так она до того осмелела, что из собачьих мисок кашу подъедала. Собаки рядом лежат, посматривают на неё, а она прыг, прыг и в миску. Сторожится, конечно, не полностью доверяет собакам-то. Чуть что, прыг и на кедре, – возьми её. А меня вообще не боится, понимаешь ты? Доверилась, значит.