Горит костёр

Так показалось, что в пасть потащил. А может просто, потом уже додумал.

Ружьё ахнуло сразу из двух стволов, вырвалось из руки и отлетело в темноту. Медведь тоже отлетел, в другую сторону, заревел, но не очень громко, скорее как-то жалобно, и крутился, крутился, раскидывая по сторонам собачьи миски.

Терентий бросился в зимовьё, захлопнул дверь и торопливо привязал её, как всегда делал на ночь, чтобы не выходило тепло. Только тут почувствовал, как нестерпимо жжет плечо и шею. Отскочил в дальний угол, вжался в нары и ждал, когда медведь начнёт рваться, вламываться в зимовьё. Но за дверями было тихо. Даже возня и брякотень собачьими чашками прекратилась, только далеко, на том берегу реки лаяли и начинали подвывать собаки. Крепко испугались.

– Ушёл, однако…. Свят, свят, свят. Вроде я попал ему….

Но выходить не стал, нашёл ещё обрывок верёвки и покрепче привязал дверь. Плечо и шея горели, но крови не было, только рубаху порвал, да крепко оцарапал, оставил багровые следы на коже. Но руки тряслись, ходили ходуном почти до самого рассвета, и спать совсем не хотелось, хоть и прикладывался.

– Хорошие собачки.… Не дали хозяина в обиду. – Язвительно ворчал Терентий, прислушиваясь, как утробно бухает в отдалении кобель и тоскливо воет сука. Даже не хотелось называть их по именам, противно было. – Чтобы ещё стал кашу для вас варить, – пропадите вы пропадом.

Утро морозное, словно настоящее зимнее утро скупо высветило оконце. Терентий поднялся, подсел к печке:

– Всё же задремал. Как-то выбираться надо, хоть бы ружьё вернуть.

Стал развязывать дверь, прислушивался. Тишина стояла, даже собаки перестали базланить, угомонились. Чуть приоткрыл дверь, вытолкнув её коленом, крепко придерживая за деревянную ручку, в щель увидел его, медведя. Он лежал посреди вытоптанной площадки, как раз там, где обычно Терентий кормил собак. Медведь показался совсем маленьким, даже жалким. Ружье было рядом, прямо под порогом. Просунул руку и затянул его внутрь. Осмотрел, переломил и вытянул пустые гильзы, продул стволы, зарядил. Распахнул дверь настежь.

Медведь был мёртв. Услышав скрип двери, за рекой снова забухал кобель. Лаял размеренно, с расстановкой, словно просил прощения.

Терентий подошёл к медведю. Он не был маленьким, просто он был очень худым, просто кожа, да кости. А шкура наполовину облезлая, – больной видимо. От него, даже от мёртвого, несло какой-то псиной и пропастиной.

– Через неделю бы сам околел, бедолага.

Терентий вышел на берег и увидел собак. Они сидели напротив, на кромке заберега и мягко виляли хвостами, радовались хозяину, думали, что вот сейчас он их как-то перетащит назад, к тёплому зимовью и станет кормить вкусной кашей с маргарином.

Десяток метров стылой, тягучей воды разделял кромки заберегов, отделял собак от хозяина. Течение рядом с образующимся льдом будто усилилось, будто спокойной лесной реке стало тесно там, среди льда. Чуть в стороне, на самой кромке сидела оляпка. Она распушилась, нахохлилась и казалась большой, размером с сойку. Через какое-то время снова поджимала пёрышки и резво ныряла в тёмную, холодную воду. Через несколько секунд выныривала, усаживалась на своё место и быстро расклёвывала, съедала ручейника. Снова распушалась, втягивала головку в плечи, – отдыхала. Вода и капелькой не приставала к ней.

– Как туда удрали, так и обратно приплывёте. Тьфу, на вас. – Терентий сплюнул в сторону собак, утёрся рукавом и вернулся к зимовью.

Снова обошёл вокруг медведя, легко перевернул его, рассмотрел детали вчерашней схватки.

– Вон, куда тебе вчера прилетело. Да, ловко получилось.

С левой стороны грудины, выпирающей ребристым конусом, зияла большая дыра от двойного выстрела. Даже сквозь шкуру были видны выступающие рёбра, настолько зверь был исхудавший. Конечно, в таком состоянии он был готов на любое преступление. – Откуда ты притащился? Не натворил бы беды у соседей. – Терентий топором отрубил, откромсал голову, положил её на чурку. Тушу, ухватившись за заднюю ногу, утянул по тропе подальше от зимовья.

– Пусть пока. Потом сожгу.

Голову приспособил напротив дверей, нацепил на еловый сук. Так и висела, облезлая, обглоданная, пока не появились летом туристы и не раскромсали, выковыривая, выдирая медвежьи клыки и другие зубы.

***

Два дня не ходил на промысел. Нашёл на полке какую-то старую мазь в стеклянной банке и смазывал следы от медвежьих когтей. Сперва было больно, даже боялся, не началось бы заражение, но боль быстро прошла и царапины стали подживать. С отступившей болью уменьшилась, почти совсем схлынула злость на собак.

Вышел на берег, позвал их. Кобель так и сидел в отдалении, только хвостом возил по снегу, а сучка носилась по самому краю заберега, взвизгивала, радостно лаяла, но прыгнуть в студёную воду не решалась.

Вернулся к зимовью, развёл костёр и повесил над пламенем закопченное ведро, стал варить собакам кашу.

– Уж на кашу-то вы переплывёте, ни куда не денетесь.

Специально громко брякал деревянной лопаткой о ведро, помешивая кашу. Но собаки лишь лаяли, выли, убегали по заберегу далеко вниз, проверяя, нет ли там перехода, возвращались назад и снова лаяли. Разлил ароматную кашу по кастрюлям и вынес на берег, поставил на виду. Снова посвистел, позвал собак.

– Да идите вы к чёрту! Жрать захотите, – переплывёте.

Ушёл в зимовьё. На нарах лежала рубаха, испорченная медведем. Уже в который раз взял её в руки, стал рассматривать. Рубаха хорошая, не старая ещё. И ткань добрая, – фланель, тёплая ткань. Можно бы и стянуть края, но тогда образуется рубец, да и возиться с иголкой совсем не хотелось.

– А-а, не бедствуем. Катерина новую купит. Для неё забава какие-то обновки покупать.

Ножом пластанул по вороту, а потом с треском разодрал рубаху надвое. Одну половину сунул здесь же, на нары, – пойдет соболей обезжиривать, другую повесил на стену возле печки, – на прихватки. Снова вышел посмотреть: не переплыли?

Нет. Собаки сидели друг подле друга и наблюдали, как две сойки торопливо, опасливо озираясь по сторонам, едят их кашу. На тальниковом кусту прыгала и стрекотала сорока, она тоже нацелилась на дармовое угощение, но ещё не решилась окончательно, не была уверена в полной безопасности, ожидала результата бесцеремонной наглости соек. Но теперь, когда даже появление охотника не спугнуло их, она тоже подлетела ближе и вышагивала по снегу в каких-то нескольких метрах от собачьих чашек.

Сука снова носилась по заберегу, припадала на передние ноги к самой кромке, к самой воде. Казалось, она вот-вот прыгнет, бросится в этот стылый поток, но она снова отскакивала, садилась на хвост и начинала выть. Вой получался жалобный, унылый, уплывал по безмолвной тайге далеко, далеко и замирал там, в распадках каким-то болезненным стоном.

– О, господи…. Что же я поделаю-то? Была бы хоть лодка.

***

Катерина умерла внезапно, неожиданно. Ковырялась на весенних грядках и присела. Он тут же, рядом, с лопатой. Улыбается, на него смотрит, словно обрадовалась, словно после промысла встречать вышла, лицом просветлела. А сама за грудь держится, ты, говорит, Теря, сам покидай самена-то. Сам, ничего, что не ровно, – вырастет, морква, она не привередная, – вырастет.

Витька один приехал, а Галинка с мужем. Зять серьёзный, упитанный, Галинка сказала, что он на должности. И имя у него самое, что ни наесть серьёзное, – Иван. Правда, как определил сосед, однорукий Фёдор, – так и хочется добавить отчество, больно уж взгляд у него взыскательный.

На поминки не остались. Витька буркнул, что дома помянет, а Галинка про билеты всё, про билеты. Да и, правда, Иван так ловко билеты взял, что прямо с автобуса и на поезд, совсем недолго ждать. Уехали.

Перед автобусом Галинка, что к чему, обняла отца и в ухо ему:

– Не любил ты меня, папка. Может и любил, как-то по своему, но не показывал. Нет, не показывал, а так хотелось.

У Терентия аж ноги ослабли: как же не любил-то, как же. Оказывается, свою любовь, свою нежность и преданность надо показывать. Оказывается недостаточно просто добрых слов, просто нежных взглядов, просто отцовских предостережений. Вот тебе и раз. Может и Витька бычится и молчит, что тоже в обиде барахтается, может и его не долюбили, не донежили. Может и права Галинка.