Горит костёр

– У-ух! Примораживает, – передёрнул плечами, даже руками встряхнул и протянул их над печкой, которая гудела, чувствуя уличный морозец, и чуть краснела возле трубы. Такая уж дурная привычка, выскакивать на воздух в одной рубахе, если не надолго, по малой нужде, или собакам чашки сунуть, когда ещё с собаками охотился. Выскочит в одной рубахе, а потом трясётся над печкой, – прохватывает морозец-то.

***

Охотился Терентий один, в одиночестве охотился. Жил здесь, в тайге, всю зиму, с ранней осени и до самого марта, когда уже солнышко больно слепило глаза, когда с крыши зимовья вытягивались прозрачные сосульки, и звенела весёлая капель. Только тогда, по раскисшему снегу, по снежной каше выбирался домой, в деревню. Да и тогда уходил с неохотой, всё оглядывался на зимовьё, будто раздумывал: идти ли дальше, не вернуться ли. А когда зимовьё скрывалось из вида, всё равно оглядывался, ласкал и ласкал глазами остающиеся таёжки.

Раньше, когда Катюха была жива, он обязательно выходил с промысла на новогодние празднества, ждал эти дни, на календарике крестики ставил, торопил время. И потом, после праздников, все охотники уж снова по таёжкам разбегутся, а он всё дома копошится, всё какие-то заделья находит, чтобы подольше задержаться. Даже сам за собой замечал, что с какой-то неохотой на промысел уходил, особенно на вторую половину зимы. Будто бы жалко было расставаться с Катюхой.

А жена Терентия, та самая Катюха, была женщиной радостной, по жизни радостной, весёлой, лёгкой. Светлая была женщина. С ней и жилось легко, просто.

Детей у Терентия с Катериной было двое, сын, он старший, Витенькой назвали, и Галинка, – дочка. Уж такая говорунья, такая рассказчица, не переслушаешь. Тоже лёгкая девочка, вся в мать, радостная, по любому поводу удивляется, и радуется, любуется жизнью.

Витька тоже был нормальный, не бука какой-то, свойский паренёк был, пока в армию не сходил. Что уж там с ним сделали? Вроде и служил-то в спокойном регионе, не в какой-то горячей точке, чтобы так психику сорвать, а вернулся, и не узнать. И молчит, ничего не рассказывает. Что бы ни спросил, буркнет два слова, и те через губу, как-то небрежно, неряшливо бросит.

А через месяц вообще съехал, подался в район, на комбинат устроился, там же и общежитие получил. Видеться стали совсем редко, словно чужие.

– Чем мы так провинились? Чем не угодили?

Катюха сильно переживала, сильно расстраивалась, плакать принималась вечерами. А как не переживать, мать ведь. А он, Витька-то, если не попросить, не придумать какое-то заделье, он и год на домашнем подворье не появится. И о себе ни слова, ни полслова не передаст, будто и нет его вовсе.

Как-то по делам ездили в район, ой, да что там по делам, так, заделье искали, – зайдём, хоть повидаемся. А в общежитии на них смотрят удивлённо:

– Так он ещё весной съехал. Он же… с Веркой. Вон, в магазине спросите, она продавцом работает.

Только тогда узнали, что родной сын женился. Ну, не то, чтобы женился, но, во всяком случае, семью завёл, сошёлся с женщиной. У той уж дети, старший в четвёртый класс пойдёт осенью.

– Ну и хорошо. Сошлись и сошлись. Может и поживётся.

Катюха хлюпала носом, смахивала настырные слёзы:

– Я же не против. Не против я, пусть живут. А почему не сказать?

Так и не повидались. С Веркой поговорили, познакомились. Но как-то всё накоротке, всё урывками, – она же на работе, за прилавком.

Конечно, она старше Витьки, да, пожалуй, и покрепче будет. Шея у неё, крепкая, грудь, да и со спины, мяса нарастила. Видно, что не бедствовала. Ну, и хорошо, и хорошо. С такой женой в деревне бы, и грядки, и дров, да и за скотиной. Плечи у Верки шире… да, широкие плечи. Крепкая женщина, сильная.

Сказала, что Витька только завтра приедет, куда-то их на дамбу отправили, всей сменой. Так что только завтра. Предложила остаться, ночевать. Но так предложила, что сразу захотелось домой, в деревню. А Катюха снова платок достала и глаза в сторону.

– Спасибо, Вера. Автобус в пять сорок, мы ещё успеем билеты в кассе купить. Спасибо.

Хоть на кукорки сади Катюху, ноги у неё отказали. Чуть отошла от магазина, к чужому забору припала и воет белугой.

***

Чайник на печке перестал шепелявить, перестал ворчать, и стало слышно, как булькает, кипит у него нутро. Терентий оттеснил его на самый край, растворил крышку и привычно сыпанул в кипяток пригоршню заварки. Он всегда заваривал чай прямо в чайнике, так ему нравилось, так привык.

Сел на нары, облокотился на стол и стал крутить ручку приёмника. Весь мир подступил совсем близко, издавал загадочные звуки, играл музыку, пел песни, разговаривал на разных языках. Дивно. Они и не знают о тебе, и даже не догадываются, что ты где-то далеко, далеко, в маленькой избушке, среди бескрайней тайги и вот, слушаешь их. Они о тебе не знают, а ты о них знаешь, слышишь их, можешь даже представить, как они выглядят.

А на улице мороз, вон от порога белёсая струйка пара тянется. И от оконца холодом тянет, заледенело всё, оконце-то.

Один Терентий в тайге, совсем один. В прежние времена с собачками ходил, по молодости ещё. Как все охотники. Как без собаки в тайгу? И у него, у Терентия были собаки. Белок искали, за рябчиками бегали. Так, чтобы хорошая собачка попала, чтобы соболей гоняла, или зверя держала, такого не случилось, не повезло с собаками. Ладно, если белку найдут, а то две, три за весь день. Не случилось настоящей собачкой обзавестись за всю охотничью жизнь.

***

А теперь совсем один, разуверился в собаках. Года четыре назад это случилось, когда совсем разуверился, окончательно. Осень тогда затянулась, то оттеплит, то снова накинет морозцем, забереги потянут хрупкие льдинки навстречу течению. По воду на речку идёшь, бери топорик. То снова растеплится, истлеют забереги. Снег в тайге в кашицу превращается, следы мокрые, сам весь сырой. Бредёшь по тайге, сапогами чавкаешь, ни охоты, ни настроения.

Но в конце октября всё же приморозило, крепко прижало. Видимо срок пришёл зиме начинаться. Поздно вечером, Терентий сидел соболя обдирал, собаки залаяли. Вместе залаяли, и кобель, и сука. Не то, чтобы напористо залаяли, с перерывами, но бухают и бухают.

Терентий работу отложил, двустволку со стены снял, патроны пульные вставил, на всякий случай, вышел. Ночь она и есть ночь, – темень. Собаки сидят на хвостах, уши навострили и брешут. То смолкнут, то опять. В сторону от реки, как бы на тропу. Посветил фонариком, туда, сюда, что там увидишь, – тайга кругом. Тихо. Собаки смолкли, пошли спать, подумали, видимо, что хозяин их в обиду не даст, коль с ружьём вышел, пусть караулит, сторожит.

Хозяин тоже, с ноги на ногу перевалился, послушал тайгу, – зябко. Чего там стоять на морозе. Может сохатый мимо прошёл, вот они и поднялись, в ночи его далеко слышно. Тем более что снег коркой взялся после оттепелей, хрустит под копытами так, что за километр слышно.

В печку полено сунул, дальше занялся пушниной. Какое-то время прошло, как взвизгнула сука, шабаркнулась, будто в дверь ударилась, и снова тишина.

– Что у вас там происходит?

Тишина, тишина. Невольно прислушиваешься, хоть чем занимайся, а уши настроены на любое событие, на любой шум снаружи.

Залаяли собаки, да так далеко, не сразу и понял в какой они стороне. Далеко, да так яростно залаяли, как настоящие зверовые. Снова отложил работу, фонарик взял, ружьё, – вышел.

Собаки лаяли на той стороне реки, на другом берегу. Успел удивиться: как они туда перескочили-то? Закрайки большие, но ещё тонкие, даже собаку толком не держат. И открытое течение посередине шагов десять будет. Как они перебрались на ту сторону?

Только и успел подумать, как почувствовал, что рядом кто-то есть. Может запах дурной дошёл, а может тот шевельнулся, только Терентий понял, что он тут, возле открытой настежь двери зимовья не один. Понял, и моментально перехватил ружьё. Но медведь уже ухватил его за плечо и за голову, сгрёб и проворно потащил себе в пасть.