Страница 14 из 17
– Ты не виновата в том, что свидание получилось отстойным, – клялись они. – Просто некоторые свидания получаются отстойными.
На следующий день я сделала то, чего никогда не делала за все время учебы: пропустила занятия ради того, чтобы лежать калачиком под одеялом и пялиться в пустоту.
Не смотрела телевизор, не читала книгу, не листала конспекты. Около полудня ближайшая подруга по юридической школе, Клэр, оставила голосовое сообщение: «Слушай, тут у нас никто и не помнит, когда ты в последний раз прогуливала занятия. Позвони мне».
Привычная тупиковость, которую я ощущала бо́льшую часть жизни, отсекла остальные мысли и ощущения. Казалось, она была рядом всегда, пресекая дыхание, кровообращение, желание. Тупик, тупик, тупик. Терапии положено было что-то изменить, раскрыть меня. Где-то в груди назревали рыдания, точно ураган, набирающий силу у побережья Флориды. Мне казалось, в этой тупиковости я виновата сама. Как это вообще можно изменить? Я тонула в ненависти к себе, считая бороздки на потолке из звукоизолирующих плит. Какой смысл в этих групповых вторничных сеансах, если я так и буду оставаться в том же тупике?
В 15:15 на телефоне высветился номер доктора Розена.
– Вы можете мне помочь? – спросила я вместо приветствия.
– Надеюсь.
– Почему свидание было такой катастрофой?
– А кто говорит, что это катастрофа?
– Оно продолжалось пятьдесят минут. Я сегодня даже на занятия не поехала… лежу в постели.
– Поздравляю.
– С чем?
– Когда вы в последний раз давали столько воли своим чувствам?
– Э-э…
Он знал, что ответ – никогда.
– Вы заслуживаете того, чтобы дать себе пространство для чувств.
– Но делать-то мне что?
– А что вы делали до того, как я позвонил?
– Лежала и пялилась в потолок.
– Вот это и делайте. И завтра приходите в группу.
– И все?
Он рассмеялся.
– Мамэле[26], это очень много!
Мне казалось, этого недостаточно. Но тело расслабилось, когда я положила трубку. В голову потекли рациональные мысли: Сэм – всего лишь один из тысяч мужчин в Чикаго. Во мне нет ничего дурного. Просто одно неудачное свидание. Подумаешь! Это не повод впадать в кататонию.
В группе доктор Розен еще раз подтвердил: все, что я должна делать, – это приходить на сеансы. По его мнению, девяносто минут, которые я просиживала в кругу с ним и товарищами по группе, были альфой и омегой эмоциональной трансформации. По его мнению, они обладали достаточной мощью, чтобы сделать насечки на моем все еще гладком сердце. По его мнению, этого было достаточно.
Но не для меня. Я хотела новое предписание. Что-то дерзкое и трудное. Что-то, что потребует всего моего мужества. Доктор Розен не принимал мой дистресс всерьез. Он не понимал, как этот дистресс ощущался в моем теле. Я была наглухо закрашенным окном, крышкой на консервной банке, которая не поддавалась, сколько ни колоти ею об стол.
Я должна была ему показать.
Эндрю Барли позвонил мне ни с того ни с сего. Я запомнила его по одной праздничной вечеринке как тихого парня с лазурно-синими глазами, который смеялся моим шуткам. Я согласилась встретиться с ним за бранчем. Сидя над яичницей и картошкой, я разглядывала его загрубелые руки и стрижку – почти маллет[27]. Нравился ли он мне? Интуитивный ответ – «нет». У нас не было ничего общего, ноль влечения, и я не могла отделаться от мыслей о прическе в стиле восьмидесятых, которую он, кажется, носил без тени самоиронии. Но я затолкала это «нет» под ребра списком позитивных качеств: добрый, платежеспособный, трезвый и заинтересованный во мне. Ну и что, если он не любит читать? Ну и что, если его не интересуют никакие текущие события, не имеющие отношения к перспективам «медведей» в Суперкубке? Ну и что, если мое тело содрогается от сопротивления, когда он берет меня за руку по пути к машине?
На второе свидание Эндрю предложил ужин у себя дома. Пятничная транспортная пробка еле-еле ползла по Вестерн-стрит на пути к его новому кондо в Роджерс-парке. Расстроенная тем, что мы простояли подряд два зеленых светофора, не сдвинувшись ни на сантиметр, я стукнула кулаками по рулю и заорала во всю мочь легких. Я вопила так долго и так громко, что следующие два дня ходила охрипшая. Мне не хотелось ехать домой к Эндрю, но я заставила себя сказать «да», потому что «нет» означало бы сознательное желание одиночества. «Эндрю – славный парень! – кричала я себе. – Дай ему шанс!» Как я могу утверждать, что одинока до отчаяния, а потом крутить носом, отказываясь от свидания с хорошим непьющим мужчиной?
Проведя для меня экскурсию по своей модной, со вкусом оформленной квартире с одной спальней, Эндрю сунул запекаться на гриле две куриные грудки и выложил пакет готового салата в керамическую миску, полив его соусом. Я улыбнулась честным стараниям, несмотря на то что у меня в животе все горело от слова «нет», которое жаждало подняться и вылететь изо рта.
Мы сидели на диване, поставив тарелки на колени и вежливо болтая о его работе и моей семье в Техасе. Когда я смотрела ему в лицо, дурацкий маллет был незаметен, но разговор шел так, словно кость терлась о кость: никакой естественной текучести. Обоим было далеко как до остроумия, так и до очаровательности.
Это не то, чего я хотела: пересушенные куриные грудки с «достаточно хорошим» мужчиной, с которым я едва могла разговаривать.
Когда мы закончили есть, я запаниковала. Тем для светской беседы больше не было, поэтому я рванулась к нему и прижалась губами к его рту, надеясь, что поцелуй сможет заронить какую-то искру – что-то такое, что сумеет заставить меня захотеть быть с ним.
Глаза Эндрю расширились сперва от неожиданности, потом от возбуждения. Он ответил на поцелуй. Я превратилась в механическую куклу без тепла, без сердца. Я хотела вернуться домой и ненавидела себя за это. А еще себя за то, что отвергала Эндрю по всяким дурацким причинам – вот вроде его стрижки. И неудивительно, что я вечно одна: я же стерва. «Нет» пульсировало в моем нутре, но я упрямо заталкивала его вглубь. Вот передо мной сидит отличный парень, и если он не нравится мне, если я не западаю на него, виновата в этом только я сама.
– У тебя есть презерватив? – спросила я. Может, удастся вырваться из этой тупиковости сексом. И интим заставит меня ощутить влечение.
Я до сих пор была в свитере, лифчике, трусах, джинсах, носках и ботинках. Красная фланелевая рубашка Эндрю была туго заправлена под джинсы с ремнем. Ботинки до сих пор зашнурованы. Переходить от благонравного девяностосекундного поцелуя взасос к соитию было примерно так же обоснованно и логично, как пойти и ограбить местный 7-Eleven. Но ни у него, ни у меня не было ни навыков, ни желания притормозить и разобраться, что, черт возьми, на самом деле происходит.
Не было музыки. Не было романтического освещения. Никаких приятных ароматов, если не считать периодически наплывавших волн запаха пережаренной курицы. Эндрю стащил с себя джинсы и натянул презерватив. Я спустила джинсы с бедер.
Он двигался на мне. Я прикусила нижнюю губу и уставилась в потолок. Ядовитые мысли мелькали в голове: «Это все, что ты получишь. Ты никогда ничего не почувствуешь. Ты сломанная. С неправильной насечкой». Когда я моргнула, из глаз покатились слезы. Я удержала рыдание и стала составлять историю, которую буду рассказывать группе: «Смотрите, что я сделала. Теперь до вас дошло? Это серьезно!»
Эндрю никак не мог войти. Снова тупиковость. Я приподняла бедра, чтобы обеспечить ему более удобный угол проникновения и ускорить процесс. Три-четыре фрикции – и все закончилось. Я не ощущала ничего, кроме монотонной ненависти к себе. Даже ритм дыхания не изменился.
Как раз когда он кончал, у него звякнул телефон. Какое-то ЧП на работе. Эндрю торопливо натянул штаны.
26
На идише «мамуленька», «мамочка»; этим словом также называют хорошо ведущую себя маленькую девочку.
27
Модная в 1970—1980-х гг. стрижка маллет – «спереди коротко, сзади длинно» – прочно ассоциируется с реднеками – американской «деревенщиной».