Страница 10 из 27
Мой молодой друг, делавший все весьма методично, молча обвел комнату взглядом. Она была просторна и светла. Два забранных решеткой громадных окна выходили на широкое поле. Из них открывался чудесный вид на просеку в лесу и всю долину, вплоть до города, который, наверное, можно было различить в солнечные дни. Но сегодня не видно было ничего, кроме грязной земли, темного неба да следов крови в комнате.
Одну стену лаборатории целиком занимал большой камин, а также всяческие тигли и горны, необходимые для химических опытов. Повсюду стояли реторты и физические приборы, на столе – колбы, бумаги, папки, электрическая машина, гальванические элементы, аппарат, который, по словам Дарзака, профессор Стейнджерсон использовал для демонстрации распада материи под воздействием солнечного света, и тому подобное. Вдоль всех стен помещались застекленные шкафы с микроскопами, специальными фотографическими аппаратами и невероятным количеством разнообразных кристаллов.
Рультабийль сунул нос в камин, потом кончиками пальцев стал ворошить содержимое тиглей. Внезапно он выпрямился, держа полуобгоревший листок бумаги. Мы с Робером Дарзаком стояли у окна и беседовали; он подошел к нам и бросил:
– Сохраните-ка это, господин Дарзак.
Я склонился над обгорелым листком, который Робер Дарзак взял у Рультабийля.
Мне удалось разобрать на нем несколько слов:
священника очарователен
сад все свеж
Внизу стояла дата: 23 октября.
Дважды за это утро меня поразили эти бессмысленные слова, и уже второй раз я заметил, что на профессора Сорбонны они произвели то же ошеломляющее действие. Прежде всего он бросил быстрый взгляд на папашу Жака. Но тот на нас не смотрел, занятый чем-то у другого окна. Тогда жених м-ль Стейнджерсон дрожащей рукой открыл бумажник, вложил туда листок и вздохнул:
– О Боже!
Тем временем Рультабийль забрался в камин и, стоя на кирпичном полу, внимательно рассматривал дымоход. Сужаясь, в полуметре над его головой тот был закрыт вмурованными в кладку железными листами, сквозь которые проходили три трубы, каждая диаметром сантиметров пятнадцать.
– Пролезть здесь невозможно, – объявил молодой человек, выбираясь из камина. – Даже если бы убийца попытался это сделать, все железки валялись бы на полу. Нет, искать нужно не здесь.
Затем Рультабийль стал осматривать мебель и отворять дверцы шкафов. После этого он обошел окна, которые признал препятствием непреодолимым и непреодоленным. У второго окна стоял в задумчивости папаша Жак.
– Что это вы там высматриваете, папаша Жак?
– Да вот смотрю, как этот полицейский кружит около пруда. Еще один умник, который увидит столько же, сколько остальные.
– Нет, знай вы Фредерика Ларсана, – отозвался Рультабийль, грустно качая головой, – вы бы так не говорили. Если кто-нибудь и найдет убийцу, то только он, уж поверьте!
И Рультабийль вздохнул.
– Прежде чем его искать, неплохо бы знать, как он потерялся, – упорствовал папаша Жак.
Наконец мы добрались до дверей Желтой комнаты.
– Вот за этими дверьми все и произошло! – провозгласил Рультабийль с торжественностью, которая при других обстоятельствах была бы просто смешной.
Глава 7,
в которой Рультабийль отправляется под кровать
Рультабийль толкнул дверь Желтой комнаты, остановился на пороге и произнес с волнением, причины которого я понял значительно позже:
– О! Духи Дамы в черном!
В комнате было темно. Папаша Жак хотел отворить ставни, но Рультабийль остановил его:
– А что, драма произошла в полной темноте?
– Нет, молодой человек, не думаю. Барышня очень любила, когда на столе горит ночник, и я каждый вечер, прежде чем она шла спать, зажигал его. Я ведь по вечерам был у нее за горничную. Настоящая горничная приходила только утром. Барышня работает по ночам так поздно!
– А где располагался стол, на котором стоял ночник? Далеко от постели?
– Далеко.
– Не могли бы вы сейчас его зажечь?
– Нет, когда стол опрокинули, он разбился, и масло вытекло. Но, кроме этого, здесь все осталось как было. Сейчас я отворю ставни, и вы увидите…
– Погодите!
Рультабийль вернулся в лабораторию и закрыл ставни обоих окон и дверь в переднюю. Когда мы оказались в непроглядной тьме, он зажег восковую спичку, отдал ее папаше Жаку и попросил его стать с нею посреди Желтой комнаты – там, где горел ночник.
Папаша Жак в своих домашних туфлях (сабо он, по обыкновению, оставил в передней) вошел в Желтую комнату, и в неярком мерцающем свете восковой спички мы различили перевернутую мебель, кровать в углу и слева, напротив нас, отблеск зеркала, висящего подле кровати. Через несколько секунд Рультабийль сказал:
– Довольно. Можете открыть ставни.
– Только не входите, – попросил папаша Жак. – Вы можете тут наследить, а все должно оставаться как есть. Это следователь придумал, хотя сам уже сделал что нужно.
Наконец ставни отворились. В комнату, оклеенную шафранными обоями, проник тусклый дневной свет, и нашим глазам открылся страшный беспорядок. На полу – в отличие от передней и лаборатории пол в Желтой комнате был дощатый – лежала желтая циновка, покрывавшая почти всю комнату и заходившая под кровать и туалетный столик – единственный, не считая кровати, предмет меблировки, оставшийся на ножках. Круглый стол посреди комнаты, ночной столик и два стула были опрокинуты, однако не закрывали большое пятно крови на циновке: папаша Жак объяснил, что это кровь из раны на лбу м-ль Стейнджерсон. Кроме того, капельки крови виднелись повсюду, как бы следуя за хорошо заметными отпечатками ног убийцы. Это позволяло предположить, что кровь капала из раны человека, который в какой-то момент оперся окровавленной рукой о стену. На стене были и другие следы руки, но гораздо менее отчетливые.
– Смотрите! На стене кровь!.. – не удержался и воскликнул я. – Человек, который так сильно надавил рукой на стену, находился в темноте и, по-видимому, решил, что нащупал дверь. Он хотел ее толкнуть! Поэтому-то он и оперся так сильно, что оставил на желтых обоях страшный, обвиняющий его отпечаток – обвиняющий, ибо я не думаю, что в мире найдется так уж много подобных рук. Рука эта крупная и сильная, все пальцы почти одной длины, а большого не видно вообще. Здесь только отпечаток ладони. А если проследить за другими отпечатками руки, станет ясно, как убийца, опершись о стену, принялся ощупывать ее в поисках двери, нашел ее, начал искать замочную скважину…
– Все верно, – насмешливо перебил меня Рультабийль, – однако крови нет ни около скважины, ни около засова.
– Ну и что из того? – возразил я, гордясь своим здравым смыслом. – Он отпер дверь и отодвинул засов левой рукой, что вполне естественно: в правую руку он был ранен.
– Да ничего он не открывал! – вмешался папаша Жак. – Мы же не сумасшедшие. Когда дверь подалась, нас тут было четверо.
– Какая странная рука! – тем не менее продолжал я. – Вы только посмотрите, до чего странная!
– Рука самая обычная, – отозвался Рультабийль, – а отпечаток смазан, потому что человек провел ею по стене. Он вытер раненую руку о стену. А ростом он был примерно метр восемьдесят.
– Откуда вы знаете?
– По высоте отпечатка руки над полом.
Вслед за этим мой друг занялся круглым отверстием, которое пуля проделала в стене.
– Пуля летела горизонтально, – объявил он. – Ствол револьвера не был наклонен ни вверх, ни вниз.
Сказав это, Рультабийль обратил наше внимание на то, что след от пули расположен на несколько сантиметров ниже кровавого отпечатка. Затем, повернувшись к двери, он принялся буквально обнюхивать замочную скважину и засов. Осмотр убедил его, что дверь действительно выломали снаружи, так как замок был заперт, засов задвинут, а скобы их почти сорваны и едва держались на одном шурупе каждая.
Юный сотрудник «Эпок» взглянул на них снова, потом принялся за дверь и, осмотрев ее с обеих сторон, убедился, что отодвинуть или задвинуть засов снаружи было невозможно, а также что ключ вставлен изнутри. Далее он удостоверился, что, когда ключ вставлен изнутри, отпереть дверь другим ключом снаружи нельзя. И наконец, убедившись в том, что дверь не снабжена никаким автоматическим запором, то есть представляет собою самую что ни на есть обычную дверь с весьма надежными замком и засовом, которые оставались закрытыми, он бросил: «Тем лучше!» – после чего уселся на пол и поспешно принялся разуваться.