Страница 15 из 16
Дядька неспешно и основательно расположился на своей полке, подсел к столу, начал доставать разную снедь из пакета.
– Как говорили древние: «Омниа мэа, мэкуум порте», что означает – все свое ношу с собой! Промотался, понимаешь, весь день по городу. Даже перекусить было некогда. Вот, хапнул в магазине, что под руку попало. Червячка заморить, как говорится. Угощайся.
– Спасибо, я сыт, – стал я отнекиваться, удивляясь при этом, в каком это таком магазине мужик набрал все эти вкусности? Икра лососевая, бутерброды с бужениной, огурчики малосольные, банка тушенки, язык лося копченый и вареные яйца «в мешочек», – извините, пожалуйста, а вареные яйца вы тоже в гастрономе брали?
– Смекаешь! Нет, брат, тут большинство припасов мне жена друга сунула, как ни сопротивлялся. Она у него хлебосольная, заботливая, без туеска с харчами из дома не выпустит. Тем более в дорогу. Вообще-то друг мне самолетом предлагал лететь, а я поездом люблю. Спешить мне, в общем-то, некуда, а поезда люблю с детства. Да, я не представился. Михаил Алексеевич, врач. К вашим услугам, – дядька протянул руку, – будем знакомы.
– Очень приятно, – ответил я, пожимая его крепкую, широкую пятерню.
– А что, Антоха, тяпнем по граммулечке за знакомство, а? – Алексеич открыл «дипломат», достал бутылку коньяка.
– Добрый коньяк, Дербент. Не тот, что в магазинах продают. Настоящий.
– Спасибо, но неудобно как-то на халяву.
– Не тушуйся, студент. Я угощаю. И вообще, не бери ты в голову. Это не халява, а от чистого сердца!
Мы выпили.
– Закусывай, чем Бог послал, да Люська снабдила. Не стесняйся. Так вот, о поездах. Родился я в небольшом, захолустном поселке. Сельский, можно сказать, был житель. Железной дороги у нас там отродясь не бывало. И когда я первый раз увидел поезда, я просто обалдел! Так, знаешь ли, они мне к душе прилегли! Я даже после школы в железнодорожный хотел поступать, да математика подкачала. В итоге отдал дань другой своей мечте детства – лечить. Вообще-то планировал ветеринаром стать, животинку разную излечать, но друг-одноклассник уговорил в медицинский. Ну, а у тебя какая специализация?
– Атомные электростанции и установки. Энергетика, в общем.
– Тема серьезная. Вот и друг мой, у которого я в Москве был, тоже в некотором роде технарь. В одном из технических институтов столицы высшую математику преподает. Башка!
Алексеич выхватил неведомо откуда нож, больше напоминающий небольшой клинок или финку, ловко орудуя им, вскрыл консервные банки, нарезал копчености и колбасу. Видно было сразу, что человек владеет холодным оружием. И владеет профессионально. «Хирург?», – подумал я.
– А вот скажи мне, Антон, ты, как технарь, вот как ты представляешь себе человеческую жизнь? Ну, то есть, если окинуть всю жизнь одним взглядом. Какой геометрической фигурой она тебе кажется?
– Странный вопрос, – я несколько растерялся, – как-то не задумывался над таким сравнением: жизнь и геометрическая фигура… Может быть, квадрат?
– Ага, черный. Как у Малевича, – рассмеялся Михаил Алексеевич, – сдается мне, что Казимир именно жизнь свою так и изобразил. А яйцеголовые искусствоведы теперь все трактовки ищут, расшифровывают, философию в этом квадрате найти пытаются. А Малевич-то не раздумывая и не философствуя просто взял, да и намазюкал свое настроение на холсте. Жизнь свою нарисовал. А поскольку являлся ярым последователем художественного течения под названием «кубизм», так ничего лучше не придумал, как намалевать обычный, но мрачно-черный квадрат. Даже до куба дело не дошло. Плоский он был человек! Хоть и художник. От слова «худо», видимо, – Михаил Алексеевич снова рассмеялся, – нет, я не смеюсь. Это, между прочим, серьезно. Вот какой фигурой ты мог бы наиболее точно описать человеческую жизнь? Плоской, объемной или, скажем, неким размытым пятном на белом, огромном листе судьбы?
Я на секунду задумался, вспомнив, как учил меня в свое время мой дядя: если не знаешь, что ответить на вопрос, нужно сказать «А?». То есть, как будто бы ты переспрашиваешь, и пока тебе вопрос повторяют снова, ты выигрываешь время для наиболее правильного и подходящего в данной ситуации ответа. И я, кстати, порой пользовался этим нехитрым приемом. Но на этот раз решил пойти чуть дальше:
– Простите, а вы, Михаил Алексеевич, как это себе представляете?
– Хм. Молоток! Вот у одного еврея спросили: «Исаак Абрамович, а почему вы всегда отвечаете вопросом на вопрос?», и тот ответил: «А ви как думаете?», – изображая еврейский акцент, вставил анекдот Алексеич, – вовремя заданный встречный вопрос – хорошая уловка, когда не знаешь, что сказать. Хотя, эрраре хуманум эст! То есть – ошибаться свойственно человеку. Латынь. Так что, не надо бояться собственных ошибок! Ну, давай-ка еще по маленькой. Да ешь ты, ешь, не стесняйся. Наверное, думаешь: вот привязался старый хрыч!
– Нет, ну, что вы! Наоборот, мне даже интересно, – чистосердечно признался я, – знаете, не каждый день встретишь такого человека.
– Какого «такого»? Навязчивого?
– Нет, я бы сказал, нетривиально мыслящего. Человека с неожиданным взглядом на жизнь.
– Да уж. Ты меня извини, Антон, за брюзжание мое. Возрастное, наверное…
– Нет-нет, что вы! Мне очень интересно. Ехать нам долго, отчего бы не обсудить насущные проблемы современных обобщающих теорий? Ваш взгляд мне, по крайней мере, нравится.
– Да, взгляд, – вдруг очень медленно и задумчиво произнес Михаил Алексеевич, – вот со взгляда-то все и началось. Зашел я тут третьего дня к другу своему, математику, на работу. Сидим у него в кабинете, так, болтаем ни о чем, курим. И вдруг натыкаюсь я взглядом на картину у него на стене. «Что это?» – спрашиваю, а он смеется: «Ну, Мишка, – говорит, – не зря тебя в железнодорожный-то не пустили, ты б там натвори делов, на железных наших дорогах! Это же лист Мёбиуса! Мы же в школе на уроках математики проходили. Неужели забыл? Картину эту мне студенты подарили».
А намедни проснулся утром, лежу, в потолок уставился в одну точку, и вдруг подумал: а что есть жизнь человеческая? Вот у одного – это прямой и ровный путь. Ну, представь себе, друг ты мой Антон, лист бумаги в виде полосы. Скажем, сантиметров сорок длиной и сантиметра четыре шириной. Это жизнь. Есть начало, есть окончание. Берешь ты ручку, ну, или карандаш, и ведешь линию по этому листу. Линию жизни. И никак она прямой не получается, но и за пределы полосы этой тоже не выходит. Так многие живут, кстати сказать. Вильнуть немножко можно, но за грань – шалишь! Туда нельзя, там листа уже нет, там пропасть. Вот и вихляемся. Зато более-менее ровно. И плоско.
Но есть люди, которые бросают вызов судьбе! Не хотят, не могут они по ровному от начала и до самого конца! Скучно им такое житье. Тогда они начинают действовать. Кто как. Пытаются судьбу свою объегорить, изменить все в корне. И тогда их жизнь из плоской полосы превращается в объемную, трехмерную фигуру. И фигура эта – кольцо. То есть та полоса, она как бы скручивается, и зачастую концы ее смыкаются. Но если пройтись карандашом по такой поверхности, то вернешься в начало. Так ведь? Помнишь, в песне у Высоцкого: «Разрывы глушили биенье сердец, Мое же негромко стучало, Что все же конец мой – еще не конец, Конец – это чье-то начало!». Прав, ох, тысячу раз прав был Владимир Семенович! Вот, что значит настоящий поэт!
Но бывают еще более отчаянные головы! Те все норовят на другую, на внешнюю сторону кольца заглянуть. И упорству их нет предела! «Поем мы песню безумству храбрых!», – Максим Горький, кажется, писал. Так вот. У особо бесшабашных получается… как бы это сказать. Кольцо это у них разворачивается с одной стороны на сто восемьдесят градусов! Но природа его такова, что концы этой полосы, полосы жизни, снова соединяются, но уже в таком вот, перевернутом с одной стороны виде. И что получается?
– Лист Мёбиуса тогда и получается, – подхватил я, увлеченный рассуждениями Михаила Алексеевича и полностью погруженный мыслями и воображением своим в описанные им геометрические образы.