Еврейская сага

– Но Вы хорошо выглядите. Дай бог, выздоровеете, – произнёс Илюша.

– Дорогой мой друг, я не нуждаюсь в спасительной лжи. Сыграйте лучше мне что-нибудь на прощанье. Фаня, подними меня. Мы идём в салон.

Она подошла к кушетке, спустила его ноги на пол и надела тапочки. Рома и Санька помогли ему подняться и он, поддерживаемый их сильными руками, зашаркал по дубовому паркетному полу. В салоне его посадили в кожаное кресло, а сами уселись на диван возле пианино.

– Мы недавно вызывали настройщика. Он привёл инструмент в порядок, – сказала Фаина Израилевна.

Илюша покрутил круглый стул, настроив его на себя, сел и поднял крышку клавиатуры. Он понимал, что, возможно, играет для Старика в последний раз. Значит, нужно что-нибудь философское, глубокое, затрагивающее истинно человеческие чувства и переживания. «Лунная соната» очень соответствует данному моменту, решил он и начал играть, не проронив ни слова – это знакомое всему миру произведение Бетховена не нуждалось в объявлении.

– Я не пророк, но тебя, Илюша, ждёт блестящее будущее. Уезжай отсюда, как только появится возможность. Ты не представляешь, как вольготно живётся там музыкантам и сколько они зарабатывают.

– Спасибо, я подумаю, – ответил он.

– У моего отца, когда моя мама уже носила меня под сердцем, была возможность уехать, но он верил в великие идеалы революции и остался, чтобы погубить себя и мать. У нашей страны с непредсказуемым прошлым нет будущего, потому что цвет народа отправили в эмиграцию или уничтожили. Остальных превратили в рабов. Посмотрите на нашу интеллигенцию. Только единицы готовы говорить правду, большинство её -приспособленцы и негодяи.

– Ефим, пожалуйста, не волнуйся, – стала успокаивать его Фаина.

– Я, дорогая, совершенно спокоен. Хочу лишь объяснить им, что им не следует бояться и держаться, что есть мочи, за эту страну и связывать с ней свою жизнь.

– Ребятки, садитесь за стол. Будем пить чай с вареньем и ватрушками, – сказала она.

На Берсеневской набережной, когда они попрощались и вышли из дома, царило обычное оживление рабочего дня, проезжали, завывая моторами, автомобили, по Москве реке проплывали катера и прогулочные пароходики. Только не было уже в этой сутолоке жизни их, тогда ещё безусых парней, стоявших на Большом Каменном мосту и верящих в справедливость и светлое будущее на их любимой Родине.

– Наверное, Старика мы больше не увидим в живых. Чудес не бывает. Да он и сам не желает бороться, – грустно произнёс Санька. – Мы тоже стали другими.

– Наташа погибла, Катька вышла замуж и улетела в Америку, а Яна ждёт разрешения и просит меня ехать с ней. Но как я могу оставить мою семью? – сказал Илюша. – Нас жизнь, можно сказать, отбросила назад.

– Но мы сейчас умнее и сильнее, друзья, – ободрил их Ромка.

Они сели в троллейбус, и он помчал их по улицам, по которым они шли после выпускного бала с любимыми девушками четыре года назад.

Старик умер через три недели. Об этом они узнали случайно из некролога, напечатанного в одной из московских газет. Санька позвонил, и какая-то женщина ответила, что похороны состоятся на Ваганьковском кладбище завтра в семь часов вечера. На следующий день друзья встретились во дворе и направились к станции метро. В воротах кладбища они увидели людей с портретом Ефима Яновича и присоединились к ним. Автобус похоронного бюро остановился возле свежевырытой могилы, и оттуда спустилась Фаина Израилевна, одетая в длинное чёрное платье в чёрном ситцевом платке на пепельно-седой голове. Она увидела их, идущих ей навстречу, и печально кивнула. Их поразило присутствие сотен интеллигентных людей, пришедших проститься со Стариком и окружавших гроб, поставленный на гребне сухой от жаркого летнего солнца насыпи. Они не знали, что Фаина Израилевна, внучка раввина из Вильно, пригласила прийти на похороны кантора Хоральной синагоги. Он вышел из толпы и запел молитву, но запел её в переводе с иврита на русский язык. Все замолчали, чтобы, возможно, впервые услышать и запомнить древние слова, с которыми в небытие уходили многие поколений их праотцев и праматерей.

«…Задумайся над тремя вещами, и ты не совершишь проступка: знай, откуда ты идёшь, и куда ты идёшь, и перед Кем предстоит дать отчёт…», – монотонно тянул кантор, и слова молитвы достигали слуха и трогали сердца. – «О Господи, в Чьей руке душа всего живого и дух всякой плоти человеческой… Прими же по великой милости Твоей душу Ефима сына Янова, который приобщился к своему народу. Пощади и помилуй его, прости и извини все его проступки, ибо нет человека столь праведного на земле, который делал бы только добро и не грешил. Помяни ему его благие дела, которые он совершал…».

Потом выступали друзья и соратники покойного по неведомой друзьям области знаний, и они поняли, что уходит в Вечность один из достойных людей их гонимого, но любящего жизнь народа.

10

Минуло четыре года после гибели Наташи. Говорят, время залечивает раны. Санька с головой ушёл в учёбу, его уже давно заметили профессора, надеясь получить талантливого студента себе в качестве аспиранта. Наум Маркович, когда говорил с сыном о перспективах научной работы, старался вернуть его с небес на грешную землю и дать понять, что знаний и интеллекта для поступления в аспирантуру МГУ недостаточно и ему всегда предпочтут крепкого середняка титульной национальности.

Его мужская привлекательность приобрела не свойственное ей прежде качество, и оказалось, что отточенность ума придаёт внешней красоте неведомый прежде блеск. Многие девушки желали с ним познакомиться, расставляя свои невидимые сети, и он поддавался увлечению, вступая с ними в ни к чему не обязывающую его связь, оставляющую холодным его сердце – слишком сильно оно было уязвлено непреходящим чувством к Наташе, которое не отпускало его и сейчас. Они легкомысленно отдавались ему, рассчитывая своей молодой плотью и пылкой страстью зажечь в нём любовь. Всё, увы, заканчивалось для них разрывом, и тогда они бросали ему в лицо горькие упрёки и горячие слёзы обиды.

Наступил холодный ноябрь, выпал первый снег и на главных улицах города возникли автомобильные пробки. С Ленинских гор Москва выглядела увязшим в сугробах огромным белым фантомом и лишь три её высотных здания, шпили которых пронзали нависшее над ней серое небо, напоминали о том, что всё кончается, пройдёт зима, наступит весна, и она отряхнёт со своих парков и крыш мёрзлую, сочащуюся влагой чешую.

В поезде метро было очень тесно из-за пальто, курток, свитеров и дублёнок на многочисленных пассажирах, заполнивших вагон. Санька вначале хотел, не теряя времени, просмотреть новый материал по вычислительной математике, который дал сегодня профессор Сергеев, но вскоре оставил свои попытки, спрятал тетрадь в кожаный портфель, и стал смотреть на проносящиеся за окном фонари, освещающие чёрные бугристые стены туннеля. Недалеко от него послышалась какая-то брань. Он оглянулся и увидел неопрятного и небритого человека, который дышал девушке в лицо зловонным перегаром, а она, сдавленная толпой, не могла отстраниться от него.

– Что, жидовочка, брезгуешь? – ухмылялся он. – Не желаешь целовать русский народ?

– Прошу Вас, не надо, – уговаривала она, уклоняясь от слюнявых губ.

Все пассажиры, находившиеся рядом, отворачивались и молчали, предпочитая не связываться с пьяницей, и это малодушие лишь распаляло хулигана.

– Пожалуйста, гражданин, не трогайте девушку, – сказал Санька, пытаясь продвинуться к ней.

Тот взглянул на парня и безошибочным чутьём узнал в нём еврея.

– Ага, свой свояка видит издалека, – не унимался мужик.

– Если не прекратите, вызову милицию, – безапелляционно произнёс Санька.

– Ты мне тычешь милицией, сука? Да она, жидок, меня от вас охраняет.

В это время поезд остановился на станции, двери раскрылись, и толпа вынесла их из вагона. Мужик куда-то исчез, масса людей двинулась к эскалатору, а Санька и девушка стояли на перроне, смотря друг на друга.

– Спасибо Вам, молодой человек. Если бы не Вы…