1991

15 января печальный ветер завывал в печных трубах и в горле, вился воронкой по тропинкам и рассыпался в карманах острыми леденцами. В отрывном календаре СССР, другом миллиона семей, висящим на кухонной стене, 15 января 1991 года напечатали стих:

В школе читали Мандельштама и Ахматову, мало знали Бродского и Довлатова. Пара «центр/периферия» была в космической недосягаемости. Московская, ленинградская и провинциальная интеллигенция были в обоюдном непонимании как бочка квашеной капусты и скульптура Вадима Сидура. 15 января 1991 Осипу Мандельштаму исполнилось бы 100 лет. Странный острый черно-белый портрет поэта и роковой год смерти: 1938. На уроках обществоведения уже говорили о репрессиях, по телевидению уже показывали фильмы с острыми высказываниями профессора Преображенского. Советские люди еще пребывали в предубеждении, что политика Горбачева выправит исторические ошибки, что апрельские тезисы 1985ого и профиль Ленина на комсомольском билете – это светлый луч. Каждый из шести орденов, выданный комсомолу (ВЛКСМ) партией (КПСС) знал любой, но уже редко тот, кто вступал в его ряды.

Новый язык формировался в молодой стране. Аббревиатура стала способом завоевания пространства. Диктатура заглавных букв: СССР, ВЛКСМ, ЦК КПСС напоминали шариковский «абырвалг». Комсомольские значки перестали носить на лацкане пиджаков или школьных фартуков, да и сама школьная форма постепенно исчезала из обихода как тень в полдень новой учебной четверти, уменьшая угол наклона падения страны. Фартучки, юбочки в плиссировку, наглаженные накрахмаленные воротнички приобретали эксклюзивное качество в школьных коридорах. На смену дисциплине приплывали либерально-демократические рыбки в вареных джинсах и разноцветных свитерах. Устав комсомола формально еще требовал от учащихся «всемерно укреплять ряды, повышать его боевитость и организованность», «смело развивать критику и самокритику, бороться против парадности и зазнайства», а должен был бы уже умолять о помощи. В советском словаре повседневной действительности слово «парадность» некогда обозначало мещанских семь слоников или сплетенные крючком скатерти, «зазнайство» было равносильно признанному успеху. Детей продолжали многопрофильно обучать. Образование должно было укрепить позиции новой идеологии, но пока только цеплялось за старую.

После новогодних каникул учёба заполнила утренние улицы города потоками детей разных возрастов, они как рукава реки стекались и наполняли полноводные тела школ. Лев Николаевич Толстой по общеобязательной программе чтения был венцом и елочной звездой, кажется, все 10 лет ученики росли и шли к его имени.

– Тань, ты сравнила Кутузова и Наполеона в романе? – вопрошала Оля.

– Какой-то Кутузов в романе подозрительно мягкий, неуверенный, что ли, совсем не такой, как про него на уроках истории говорят.

– Почему?

– Ну, его не любит Александр, хотя, цари, они понятно, никого не любят, но странно, что народ тоже не принимал Кутузова. Что писать? Дали ему орден и отпустили умирать. Как война закончилась, так и умер, будто смысл всей его жизни и состоял в этой войне.

– Ну да, – разглядывая новую брошку в виде большой булавки, рассеянно поддерживала беседу Таня. Девочкам нужно было сделать уборку в классе после занятий. Это значит протереть все швейные машинки и вымыть пол, – да, – взбодрилась Таня, выжимая тряпку на швабре, – а Наполеон, наоборот, герой! Вспомни: «Мы все глядим в Наполеоны, двуногих тварей миллионы для нас орудие одно!»

– Так это же Достоевский! Ты все попутала, – смеялась Оля, – пойдем, воду поменяем.

Девочки шли по длинному школьному коридору. Школа новой постройки 1985 года была похожа на теплицу. Хотелось назвать ее оранжереей нового поколения, окна на протяжении целой стены запускали в коридор солнечный свет в любую погоду. С приходом весны слово «просвещение» наполнялось прямым смыслом, переставая быть лучом и просветом как у Островского.

– Кстати, раз уж о наполеонах и тварях заговорили, еще и образ Раскольникова у Достоевского надо описать. Тошнотворный роман. Я бы назвала его «Тошнота».

– Да есть уже «Тошнота»! – смеялась Таня. Смех сегодня наполнял их легкие, девочки дышали через смех. – Сартр, что ли автор, ну, француз, короче.

Слив серую воду из алюминиевых ведер, прополоскав и выжав тряпки, девочки наливали звонкую, схожую со звонком на перемену, воду.

– Не дай Бог жить в этом Петербурге! Вот у нас дома идёшь осенью из школы, листья хрустят под ногами, уютно и тепло.

– А у них что, листьев нет? – несла, наклонившись на левую сторону ведро Таня.

– Не те, не те листья, – Оля замолчала. Ей очень не хотелось уезжать из любимого города. Всеобщий отъезд напоминал паломничество из деревни в город, из провинции в столицы, из малых городов в большие, с периферии в центр. Оля знала, что уезжать ей необходимо, это условие ее жизни. Она заранее тосковала, ее ночь началась раньше, чем стемнело, физически чувствовала, как стягивает сердечная тоска уголки губ вниз. Шла по смеркающемуся коридору 4 часов дня и уже вспоминала осень на улице Торфяной.

17 сентября 1990 года их класс не отправили в колхоз на уборочные работы из-за дождя, но дали другое задание – копать траншеи для проводки электрокабеля. С работы шла Алина Алексеевна, подтянутая, на каблуках, со светлыми волосами, красивая как моросящий дождь и улыбалась. Она принесла хворост и раздала всем девчонкам. Влажный день предвещал ожидания, и они частично сбылись. В почтовом ящике во дворе дома белело письмо из Университета, куда Оля собралась поступать. Проходной балл на факультет – 14 из трех предметов, что означало необходимые две пятерки и одну четверку на вступительных эк зам ен ах.

В тот сентябрьский день Алина Алексеевна нашла для дочери репетитора по английскому. Красивая, модная, дерзкая для провинциальных учителей Елена Сергеевна. Директор школы на уроках обществоведения говорила, что именно таких учителей, молодых и смелых, надо привлекать в школу, что именно за ними будущее. Елена Сергеевна ходила в модных джинсовых юбках с кружевами по подолу, от неё пахло абрикосовой водой, на занятиях она могла угостить учеников кофе со сливками или шоколадными конфетами. На уроках английского языка, когда дети не могли запомнить новые слова, Елена Сергеевна подсказывала: «Catch! Ну, вспомните певицу «Ci Ci Catch», и эти подсказки работали, потому что молодая учительница слушала те же песни, что и ученики. Они понимали друг друга и запоминали слово «Catch». Елена Сергеевна закончила хороший факультет классического университета, оправдывая приезд в маленький город семьей. «В таких городах хорошо жить семьями с маленькими детьми», – говорила Елена Сергеевна и вела учеников в видеосалоны смотреть фильмы без переводов и слушать английскую речь.

Оля повесила тряпку сушиться. За окном стояла зима, полярное солнце на горизонте дремало. Снова подумала о Мандельштаме, очень красиво льётся его слово, его речь и не верилось, что судьба такого поэта закончилась трагично. Может, эта догадка неправильна? «Нужно сохранить его речь», – подумала Оля. Оля писала и прятала свои стихи. Ей казалось, что это схоже с настроением Мандельштама: