Слепое кино

– А-а, – узнал Пельмень. – А куртка тебе не нужна? Новая?! Рыжая?! – с новым зарядом восторга.

– Не-е. Тепло ещё.

– Ну, ладно, пойду я тогда, – сказал Пельмень (резво подпиленным неудачей и) упавшим голосом. – Просто, деньги нужны.

– А кому они не нужны? – Пожал плечами уши Банан и бросился навёрстывать упущенное время.

Которое, пока он разговаривал, убежало далеко вперед и куда-то затерялось. Ведь всё это время, как и боязнь опоздать на начало представления, с силой тянули его на поводке предвкушения вперёд, как рослые собаки.

Спешно проходя мимо двора своего детства, он, с положенной каждому лирическому герою долей щемящей грусти, подметил, что ветром времени сорвало и куда-то унесло высокие (по памяти: желто-голубые) качели, сдуло с лица детской площадки, как упавшую кому-то на глаза прядь, коробку песочницы, выворотило мощный деревянный стол, оставив лишь старые шрамы ямок, обнесло подвал его юности, где они – ящик на троих – периодически распивали пиво, зубастыми решётками, да железными дверьми.

Вспоминая о том, как он сам в свои пятнадцать вслед за Лысым и Гвоздём порвал со своим подвальным окружением, бросил пить, девушек и серьезно занялся чтением. Наконец-то поняв, что теперь он способен на гораздо большее! И уже через полгода, когда он в полном одиночестве шёл домой, поправляя на себе этот мешковатый костюм, так как сам он был поджарым, а костюм одиночества, как я уже сказал, полным, увидел снизу как два его одноклассника – Виталий и Ара (Мис, отыскавший для него вторую академию) – играют в шахматы на лавочке у забора. И быстро выиграв у Ары и немного повозившись с Виталием, заявил, что они, блин, ещё совсем как дети. И сказав им, что в его прошлом окружении у него было прозвище «Банан», стал рассказывать им о своих невероятных (для этих «детишек») приключениях, вводя их, с неизменной усмешкой, во взрослую жизнь. Постепенно став в их тусовке лидером. Особенно – после того, как у тех тоже стал проявляться интерес к слабому полу. И Банан, от нечего делать, стал то и дело уводить у них их незатейливых избранниц, если чувствовал к ним хоть какой-то интерес. Минут на пять. Невольно показывая им, на собственном примере, как, на самом-то деле, изначально и нужно было с ними обращаться. И затем возвращал им этих слегка потрёпанных кукол обратно. Ведь он, как Балбес, обучался этому у самого Зиновьева1. И мог уже, при желании, овладеть любой. Причём – мгновенно. Как только он всерьёз воспринял учение мэтра и освоил на практике рекомендованные им в игровой форме навыки чуть ли не моментального овладения женским полом. Пока та настолько была поражена его бесцеремонностью, что не в силах была и возразить, ни то что – сопротивляться. Об этом не могло быть и речи, так как он не давал ей и рта раскрыть. Своими поцелуями. Охотно сдаваясь во власть такого опытного уже игрока в эти брачные игрища. Разумеется, по канонам Бунина: «Только целовать!»2 О, Учитель! О большем, само собой, в те годы было бы глупо даже и мечтать. Разве только развязно намекать об этом Виталию и Александриту с «высоты» своего опыта. Что теперь, мол, после подвальных ристалищ, где он, якобы, уже давно прошёл «и Крым и рым», его интересовали в девушках исключительно их сердца! Что было неплохой отмазкой.

И наизготовку сморщился при подходе к барс-кой берёзе.

Вернувшись на исходную, он разочарованно узрел, что Виталий, как и положено по моде тех далёких лет, приодетый в свой малиновый пиджак и чёрный штан, сидит себе в одиночестве в правом кресле и, упиваясь далью, тупо смотрит в окно.

Кресла были расположены таким образом, что из левого была видна правая часть улицы, а из правого – левая. Но все события из-за причудливых странностей рельефа улицы, происходили на левом – из окна – фланге. Так что левокресельник оставался «слеп», пока не приподымался в седле и не совал голову в раскрытую пасть окна.

– Что, не пришли ещё? – вяло спросил Банан, потому что надо было что-то спросить.

И сев напротив, стал потрошить желудочный пузырь сумки, выстраивая на столике ленту боевых бутылок.

– Н-не-е-а, – не менее вяло ответил Виталий, потому что надо было что-то отвечать.

– Что там показывают? – спросил Банан, разделавшись с сумкой и вытирая тряпкой «окровавленные» конденсатом руки, имея в виду пресловутый «телевизор» окна.

Так как с его кресла всегда была видна лишь одна «заставка»: верх тополя, стайка шиферных крыш, голубовато-талые сопки в исчезающе-миражной дали, да кусок густо синего неба, ловко разрезанный проводами на мармеладные полоски.

– Идут! – подпрыгнул Виталий и упёрся лбом в экран.

– Где?! Где?! – вскочил в седле Банан, суматошно пытаясь что-то разглядеть.

– По-вёл-ся! – развернул до-воль-ную рожу Виталий и заржал, как конь.

– Вот с сучка! – в сердцах воскликнул Банан, и, схватившись за сигареты, плюхнулся спиной, как аквалангист, в чёрные воды огромного кожаного кресла.

Виталий нырнул за ним. И комната плотно укрылась дымчатым (от табака) бархатом тишины.

То есть, становясь орудием труда, продолжил размышлять Банан о природе обмана, симуляция – это точно такая же часть действительности, как и любая другая. Иллюзорность которой мы можем обнаружить только если тут же осознаем, что при помощи этого искусственного образования на нас идёт атака и сможем начать ей сопротивляться. Как и любой стихии, начав тут же управлять собой. Оплотом от которых есть наш собственный остов – распорядок дня и разумный уклад жизни. А это всегда проблематично, ведь он основан на правильном целеполагании. А правильность всегда не просто скрывается от каждого, но бессознательно им же размывается под действием стихийных сил в твоём же собственном организме под напором суматошно возникающих желаний. Да и – в разуме, под контрастным душем эмоций. Что и делает атаку симуляцией успешной. Благодаря тому, что мы на неё реагируем. Примерно так, как от нас и ожидалось. Реорганизуя это изобретение через апробацию в прием, а в случае успеха – в индивидуальный навык. А через обучение этому навыку других – в социальную реальность, то есть – действительность. Перестав быть корпускулой и став – волной. Стихией. А когда это явление становится массовым, симуляция просто обречена на успех! Ведь все обыватели всё время спят прямо на ходу – в массовом сознании. Позволяя другим закрепить в себе их бытовые навыки. Не просто пойдя у них на поводу, но ещё и пытаясь стать их лидером. То есть – не просто оболваненным болваном, но флагманским болваном – оболванивателем. Каким и стал Виталий, как их ярчайший представитель.

– Идут! – повторно вскрикнул Виталий и выкинул свой окурок в окно.

– Даже не пытайся подстегнуть, – ответил Банан с кислой, как июньское яблоко, миной и спокойно продолжал курить.

– Да, в натуре, говорю! – встал Виталий и пошёл встречать долгожданных гостий.

Банан лишь критически усмехнулся ему в спину и, приподнявшись, посмотрел в окно.

Банан иногда писал, это был его хобот. Который начал у него постепенно отрастать ещё в четырнадцать лет от чтения книг в коридоре их коммуналки. При свете мощной лампы, которую отчим гордо вынес с завода, продолжив культивацию обычая одержимых пользой «несунов», чувствующих «невыносимые» муки совести и свою тотальную бесполезность ровно до тех пор, пока они хоть что-нибудь не вынесут с работы. Пусть даже – лампочку за пазухой. Свисавшую теперь на проводе с потолка огромной жёлтой грушей в триста пятьдесят ватт без всяких там абажуров и прочих буржуазных прелестей. Сидя на не вместившемся в комнату, из-за внезапного появления детей от отчима, столе для проделывания уроков и для чтения разного рода занимательной литературы. Который постепенно становился от чтения более сложной и более утончённой литературы типа «Собор парижской богоматери» Гюго, «Красное и черное» Стендаля и им подобных к его удивлению лишь сильнее и ещё более упругим. Постепенно язык стал для него не банальным средством выражения своих желаний, как у всех, не прошедших «курс молодого бойца» на литературном фронте, а длинным скользким щупальцем под вид хобота, которое он выбрасывал при ходьбе в реальность, как слепец без клюки – свою растопыренную руку. А «скользкое» – ещё и потому, что он буквально скользил и изворачивался в словах, пытаясь через это оттолкнуться, если падал-таки на дно обыденности, в запредельное. За пределы мыслимого горизонта ближайшего окружения. И главной для него была вот эта самая «слизь» речи. Периодически заставлявшая его художественно трансформировать реальность вслед своему внутреннему миру. Поэтому он, вообще, мало что видел. Он, в основном, любил говорить и слушать. И если вдруг он внезапно замечал в этом, как ему тогда казалось, навыхлест сгнившем мире что-либо сказочно прекрасное, он испуганно обмирал, как перед вспыхнувшим чудом.

1

А. Зиновьев, «Иди на Голгофу».

2

И. Бунин, «Тёмные аллеи».