Страница 48 из 52
– Что же побудило Вас стать оппозиционером и покинуть страну? – спросил Пинхас.
– Законный вопрос, господин Рутенберг. Казалось бы, у меня не было никаких причин враждовать с царским режимом. Но честный человек не будет молчать, когда видит пороки и продажность властей, угнетение и бесправие народа. Я начал писать и публиковать в моей газете роман «Господа Обмановы» – сатиру на царскую семью. Напечатать всё не успел, но роман разошёлся по стране в списках.
– Я вспомнил, мне мои друзья дали его почитать на несколько дней, – спохватился Пинхас. – Я был под сильным впечатлением, многое открылось моим глазам благодаря ему.
– Набор уничтожили, а меня сослали на пять лет в Минусинск. Правда, к концу года, приняв во внимание заслуги отца, меня перевели в Вологду, а оттуда я вскоре вернулся в Петербург. Потом меня опять выслали в Вологду с запретом всякой литературной деятельности. В том же году по состоянию здоровья выехал за границу. Во Франции стал членом масонской ложи. Оттуда перебрался в милую сердцу Италию.
– Я слышал, Александр Валентинович, что Вас и Горького называют Герценом и Огарёвым русской эмиграции, – сказал Рутенберг.
– Очень лестно для меня. Не скрою, я здесь много работаю и пишу. Вышло уже больше двадцати романов. Веду переговоры об издании собрания сочинений в Санкт-Петербурге, около пятидесяти томов. Не скрою, меня очень занимает тема еврейской государственности. Вы наверняка знаете, что в противовес Палестине англичане предложили Герцлю «план Уганды».
– Я, честно говоря, не слишком просвещён в сионизме, – произнёс Пинхас.
– Подумайте об этом. Палестина, конечно, тысячелетний исторический идеал, но она не в состоянии Ваш народ прокормить. Там камни и песок, одичалые горы, пустынные степи, мелководные реки, малярийное побережье, бедуины и саранча. А Уганда – райское место, где никто не будет мешать вам жить и развивать экономику.
– Для меня этот вопрос нов, но я непременно подумаю. Ещё недавно все мои мысли были заняты Россией и её проблемами.
Они ещё долго беседовали, рассказывая друг другу о своей жизни в благословенной Европе. Когда часы пробили двенадцать, Амфитеатров решительно поднялся и извинился за чрезмерную словоохотливость.
– О чём Вы, уважаемый Александр Валентинович. Я очень признателен Вам за такой нежданный визит ко мне. Я обязательно напишу Алексею Максимовичу.
– Поверьте, я напишу тоже. Будьте здоровы. Приезжайте ко мне в Кави ди Лаванья. Прелестное местечко, я Вас уверяю.
Они крепко обнялись, и Рутенберг ещё долго смотрел в след высокому и солидному господину, так неожиданно вошедшему в его жизнь. Амфитеатров скрылся во тьме улицы, и Пинхас вернулся в тёплый салон квартиры. Он уже сознавал, что эта встреча может стать началом большой многолетней дружбы.
В Генуе с Горьким
В июне в конторе Рутенберга раздался телефонный звонок. Он сразу узнал грудной голос Горького с хрипотцой, вызванной многолетним туберкулёзом.
– Здравствуй, Пётр.
– Здравствуй Алексей Максимович.
– Здесь со мной Ленин Владимир Ильич. Завтра мы с ним уезжаем с Капри. Я хочу сопровождать его до границы с Францией. На обратном пути, когда буду в Генуе, я тебе позвоню. Мы с тобой давненько не виделись.
– Я буду счастлив, Алексей Максимович.
– Будь здоров, Пётр.
В трубке послышались сигналы отбоя. Пинхас положил трубку и несколько минут сидел, смотря в окно и словно высматривая там картины своей прекрасной жизни на Капри.
Покинув тот райский остров и поселившись в Генуе, Рутенберг продолжал оставаться с Горьким в тесном контакте, питавшем их взаимную дружбу. Он уже около трёх лет принимал участие в задуманной писателем реорганизации издательства «Знание» и в совместном итало-русском проекте, инициатором которого, по сути, и являлся. Идея его заключалась в переводе на итальянский язык и публикации в Италии произведений русских писателей.
Несколько дней он пребывал в предвкушении долгожданной встречи. Горький позвонил в полдень.
– Я в Генуе, Пётр. На вокзале.
– Так приезжай ко мне, Алексей Максимович. Адрес ты мой знаешь?
– Конечно, на конвертах твоих писем он мне оскомину набил, – усмехнулся Горький.
– Прекрасно, жду тебя. Сестра моя тоже будет тебе рада.
Он позвонил домой и предупредил Рахель. Дав указания сотрудникам, он вышел из конторы и пошёл путём, который почти ежедневно преодолевал уже года два. Стоя на маленьком балконе, он видел, как Горький сошёл с такси возле дома, и махнул ему рукой. Горький радостно ответил. Друзья обнялись на пороге и долго трепали друг друга по плечу. Рахель стояла в гостиной, улыбаясь дорогому гостю. Горький подошёл к ней и, взглянув на неё, поцеловал руку.
– Меня всегда волновала особая еврейская красота, – произнёс он, не отпуская руку зардевшейся от комплимента Рахели.
– Она не только красавица, но и отличная хозяйка, Алексей Максимович, – заговорил Рутенберг. – Обед она приготовила отменный. Располагайся, будь как дома. Мы живём скромно, но не жалуемся.
– А кто знает, Пётр, в чём счастье-то? Оно точно не в вещах, которые нас окружают, а в душе.
– Великий ты философ, – восхитился Пинхас. – Что ни фраза, то афоризм.
– Так и требования ко мне какие! Чтобы соответствовать, нужно много работать над собой. Порой это приводит в такой лабиринт, что просто стыдно. Два года мы с Луначарским, Рудневым и Богдановым занимались богостроительством. Пытались соединить марксизм и религию, основываясь на сходстве социализма и христианства. А в прошлом году выпустили сборник «Очерки философии коллективизма». Её прочёл Владимир Ильич и был крайне недоволен нашим стремлением реанимировать или сочинить религию.
– Ленин по этой причине к тебе наведался на Капри? – спросил Рутенберг.
– Нет, это я его пригласил. Он не был у меня больше двух лет. Это я нуждался в философских беседах с гениальным человеком. Ты читал его трактат «Материализм и эмпириокритицизм»?
– Слышал о нём. Мне сказал Герман Лопатин, что с трудом его одолел. А он идеолог марксизма.
– Лопатин бывал у меня на острове и читал лекции. Большой умный человек, – продолжил Горький. – Так вот мы с Лениным две недели рыбачили, гуляли и ожесточённо спорили. Я, ты помнишь, написал недавно «Исповедь» и у нас с ним возникли большие философские расхождения. А расстались мы друзьями. Ты себе не представляешь, как много и сердечно мы говорили, пока ехали в одном купе от Неаполя до захолустной Бардонеккьи на границе с Францией.
– Ленин тебя переубедил?
– Видишь ли, Пётр. Я не сторонник какого бы то ни было насилия. Для меня марксизм – слишком жесткое мировоззрение, которому я всегда желал придать более гуманный и человечный вид.
– Алексей Максимович, я бывал и социал-демократом, и был близок к Боевой организации эсеров, формировал боевые дружины, вооружал террористов и разделял их взгляды. Я был близок с Гапоном, а после его предательства организовал над ним суд. Несколько лет добивался правды в ЦК партии и претерпел жестокое разочарование в своих вождях. А разоблачение Азефа Бурцевым поставило жирную точку на моём революционном прошлом. Поэтому я тебя очень хорошо понимаю.
– С волками жить по-волчьи выть, дорогой мой, – усмехнулся Горький.
– Давай-ка, поедим, Алексей Максимович. Небось, ты проголодался. Рахель нам уже накрыла.
На столе уже стояла супница, содержимое которой наполняло гостиную приятным запахом свежих овощей и говяжьего мяса, и фарфоровое блюдо с лазаньей, источающей аромат пармезана, моцареллы, ветчины и рикотты. Они с аппетитом поели и выпили по несколько рюмок граппы.
– У меня, Пётр, когда я пью граппу, возникает ностальгия по русской водке. Я вот написал тут «Сказки об Италии», а думал-то о России, – разоткровенничался раскрасневшийся от алкоголя Горький.
Он откинулся на спинку кресла, посмотрел на сидящего напротив друга и вздохнул в ответ своим мыслям.
– Жизнь множество раз сталкивала меня с евреями. В юности я во время скитаний нанимался работником в еврейской колонии на Украине. В Самаре брал уроки иврита у знакомого часовщика. В Нижнем Новгороде я был свидетелем еврейского погрома, который описал в своём очерке. Дружил с гравёром Свердловым и даже стал крёстным отцом его сына Залмана. При крещении он получил имя Зиновий. Ты же знаешь, он принял и мою фамилию Пешков.