Страница 19 из 28
Все эти акции не имели прецедентов в других европейских столицах и даже дали некоторым наблюдателям основание считать Афины «столицей европейского сопротивления»[41]. Из соображений объективности добавлю, что демонстрантам приходилось иметь дело главным образом с итальянскими, а не с немецкими солдатами, тем не менее каждая из этих акций повлекла за собой человеческие жертвы.
А недавно я услышал от своего друга Сифиса Захариадиса, сына генсека ККЕ Никоса Захариадиса, что его мама рассказывала ему о крупной стихийной демонстрации в связи с контрнаступлением Советской армии под Москвой. В течение всей оккупации многие люди в Афинах узнавали о положении дел на фронтах из радиосообщений Совинформбюро. Затем они рассказывали об услышанном своим знакомым или расклеивали по городу листовки об этих событиях. Так что, услышав 6 декабря 1941 года о том, что немцы отброшены на 40 километров от Москвы, тысячи афинян двинулись в центр города, где состоялась бурная 500-тысячная манифестация.
Сифис рассказал и еще одну историю о знакомой его матери, которая как-то раз громко играла на пианино, пока ее соседи этажом выше слушали московское радио. В это время в дом, услышав музыку, вошел немецкий офицер. Он сидел довольно долго, пока женщина, внутренне обмирая, продолжала играть свое музыкальное произведение. Дослушав, офицер похвалил ее игру и сказал:
«А если Вы и Ваши соседи и дальше собираетесь слушать московское радио, я рекомендовал бы делать это тише». Вот такие бывали во время войны эпизоды.
Непосредственных контактов с немцами у членов нашей семьи не было, если не считать того, что с ними имел дело отец по поводу издательства и типографии. Я уже раньше писал, что немцы все забрали, но стоит немного рассказать об обстоятельствах этого дела. В 1941–1942 годах немцы собрались издавать на Крите газету «Голос вермахта» для распространения в частях, воевавших на Ближнем и Среднем Востоке и в Северной Африке. Для этого они начали реквизировать в Афинах типографское оборудование. В основном афинские издатели пользовались старым, уже изношенным оборудованием. Папино же оборудование, закупленное в 1938–1939 годах и практически новое, оказалось самой лучшей добычей для германской военно-пропагандистской машины.
Папе фантастически повезло, что с немецкой стороны этим вопросом занимался приличный человек. Этого офицера звали Георг Дитрих, и он отвечал за издание немецких военных газет на территории всего Средиземноморья. До войны Дитрих был журналистом и владельцем газеты в Штутгарте, так что он смог оценить качество журналистской и издательской работы моего отца. Немец изыскал возможность хотя бы в какой-то степени компенсировать реквизицию, и отец получил сумму, которая помогла выживать не только нам, но и другим семьям, связанным с издательской группой «Та Граммата».
Несмотря на то что в повседневной жизни мы и другие жители Психико с немцами особенно не пересекались, не заметить немцев в нашем районе было невозможно. На некоторых дорогих виллах жили представители немецкого военного командования. Например, неподалеку от нас на улице Стратигу Калари в шикарном доме с великолепным садом жил какой-то генерал, по всей видимости занимавший высокий пост в штабе командования немецкими силами в Северной Африке. Во всяком случае, у дверей его дома всегда стояли часовые в форме африканского корпуса армии генерала Роммеля. В Психико также можно было видеть немецких артиллеристов: по району были рассредоточены артиллерийские орудия, за которыми следили соответствующие службы.
Но лучше всего я помню немецких раненых, гулявших по улицам и уютным скверам Психико. Они проходили лечение в госпиталях, располагавшихся в зданиях института «Арсакион» и «Афинского колледжа». Многие из них были очень загорелыми и носили на голове солнцезащитные шлемы. Я думаю, что свои ранения, в основном очень тяжелые, они получили в сражениях при Тобруке и Эль-Аламейне. Мне эти парни запомнились тем, что ходили группами и в полном молчании. Потом я понял, что это были последствия психологического шока.
При всех тяготах и опасностях военной действительности, жизнь в Психико, и в частности в нашем доме, продолжалась. Я уже ранее отмечал некоторую театральность всего того, что в нем происходило. Эта театральность сохранилась и во время войны. Так, уже известная читателю хозяйка дома и бывшая покорительница мужских сердец Константинополя Пенелопа оказалась женщиной, склонной к интригам и не слишком надежной супругой своего мужа Атанасиоса Эфстратиадиса. Она не верила, что ее зять вернется с войны, и всеми мыслимыми и немыслимыми способами привлекала для дочери Маро потенциальных женихов.
При этом, как стало известно позже, Пенелопа заходила довольно далеко и даже использовала какие-то приворотные зелья, которые подливала объекту ее интереса в кофе. Одно время в качестве такого объекта она рассматривала даже моего отца, но потерпела позорное фиаско. Интриги неуемной Пенелопы затевались на глазах у нашей кухарки Гарифо и крайне ее возмущали, поэтому она считала правильным предупреждать о них мою мать. Кажется, впоследствии Пенелопа была очень сконфужена, когда зять Харилаос вернулся с фронта, забрал Маро и ребенка и немедленно отбыл в Патрас.
Одновременно госпожа Эфстратиадис занялась собственной личной жизнью и завела любовника по фамилии Дзиффер, который ежедневно навещал ее после ухода мужа в контору. Иногда Атанасиос возвращался домой раньше времени, и потревоженный любовник вынужден был прыгать через окно в сад, что прекрасно могли видеть все, включая детей, кто находился на первом этаже в нашей части дома. После этого господин Дзиффер, являвшийся, помимо всего прочего, близким другом Атанасиоса, обходил дом с другой стороны и звонил в парадную дверь, возвещая о своем прибытии к обеду. Сейчас трудно представить себе, что весь этот цирк происходил во время войны, в 1942–1944 годах, но, как говорится, «из песни слова не выкинешь».
Сильно поражал всех во время войны обитатель подвала старик Корнелиус. Каждое утро Корнелиус вставал в восемь часов, выходил в сад под нашим балконом и обливался холодной водой из-под садового крана. Затем он возвращался в дом, одевался, пил кофе и уходил пешком за двадцать километров в афинский пригород Неа-Иониа, где жили беженцы из Малой Азии и где располагалась носочная фабрика его племянников. Там Корнелиус забирал тюк с новой партией изготовленных носков и шел дальше, на рынок, где распродавал носки, забирая себе долю и оставляя остальное своим родственникам. И так изо дня в день, при полном отсутствии транспорта. Он был очень гордый и хотел обеспечивать себя сам.
Мы не знали, были ли у нашего соседа из подвала когда-либо свои дети – в Трапезунде нередко бывали резни. Но Корнелиус выжил и даже сумел заработать кое-какие деньги, обменивая людям сохранившиеся у них старинные и обычные золотые монеты на золотые британские фунты, имевшие хождение по всей Греции и остальной Европе в период оккупации. Фунтами старик никогда не торговал – его маленькую прибыль составляла разница в содержании золота между британскими и прочими монетами.
Поскольку англичане вбрасывали в страну немалые деньги, поддерживая греческое сопротивление, эти фунты, именовавшиеся в Греции лирами, в большом количестве всплывали на черном рынке и служили достаточно стабильной валютой. Немецкие марки и итальянские лиретты были привязаны к греческим драхмам, выпускавшимся коллаборационистским правительством, и на них мало что можно было купить. Суммы, указанные на греческих банкнотах, исчислялись миллиардами драхм. Поэтому люди, которые во время оккупации работали в государственных учреждениях, вынуждены были распродавать свое имущество и ужасно голодали.
В нашем доме на Хризантемон, 17 мы прожили до начала 1943 года, когда нас вдруг выселили. Немецкое командование ожидало десантной операции англичан в Греции и начало укреплять фортификации на горе Турковунья. По нашей улице в районе нового рынка и дальше в направлении на юг, к центру города, должна была пройти система траншей, составлявшая часть этих фортификаций. Немцы забрали у владельцев все дома на нашей улице и еще несколько домов поблизости и развернули там казармы для солдат и офицеров.
41
В частности, «столицей европейского сопротивления» назвал греческую столицу заместитель директора Французского института в Афинах Роже Милльекс, член ЭАМ, проживавший в городе в период оккупации, прятавший в здании института участников сопротивления и наблюдавший демонстрации 1943 года. Позже Милльекс сыграл важную роль в организации эмиграции из Греции во Францию 140 молодых «левых» интеллектуалов, преследовавшихся «правыми» правительствами. В частности, историк Н. Своронас, философы М. Акселос и К. Касториадис, композитор Я. Ксенакис, кинорежиссер М. Захариас и многие другие представители греческой интеллигенции смогли покинуть Грецию на французском корабле «Матароа», предоставленном французским правительством по ходатайству Французского института.