Страница 3 из 13
Кричу и, согнувшись пополам, приседаю к земле, сжимая пальцами виски. В моей голове это не укладывается, ничего из этого не укладывается. Он был с ней, трахался с другой бабой, пока я была в этой чертовой больнице. У него же горе, какое к черту горе?! Ему плевать. Всегда и на все было плевать.
– Марин, я… – Мартынова подает голос.
– Рот закрыла, – он даже не смотрит на нее, – и пошла вон.
Анф сглатывает, ее глаза бегают по мне, Доронину, она бросает пакеты и, звонко стуча каблуками, вылетает за высокий забор.
Выпрямляюсь, стараясь выдохнуть.
Доронин стоит, играя желваками, он напряжен. Глаза бешеные, но он даже не оправдывается, просто молчит. Смотрит, впивается в меня взглядом и молчит.
– Не стоило ее выгонять. Некрасиво как-то получилось, – касаюсь его плеча, – вот теперь точно все, – хлопаю по твердой груди и сажусь в машину.
Глава 2
Я смотрел на нее, маниакально отмечал каждое движение, взмах ресниц, поворот головы, ползущие вниз уголки губ, растерянные и слегка влажные глаза. Я пропускал все ее эмоции через себя, боль, слезы, истязание. Она въелась в кровь, мысли, жизнь. Она была и останется там навечно. Меня трясло вместе с ней, было страшно.
Ты не признаешься в этом сумасшедшем страхе, но поглощен им полностью.
Ей больно, и она не может справиться с этой болью, пережить. Но она сильная, моя Марина сможет, просто нужно время.
Она хотела ранить, побольнее сковырнуть медленно затягивающуюся рану. Это читалось в ее глазах. Она хотела моей боли, чтобы иметь возможность управлять своей. Для нее я бесчувственная машина. Она в это верит, верит в то, что говорит. Искренне верит, что мне все равно, что я не сожалею.
Пальцы дрожат. Смотрю на ее заплаканное лицо и не вижу больше ни черта вокруг. Только ее глаза и всю ту боль, обиду, которая там таится. Она вновь протаскивает меня, связанного по рукам и ногам, через терновник, забывая хоть иногда сбавлять скорость.
Два месяца ада. Самого настоящего, когда ты мечешься, совсем не понимая, кто друг, а кто враг. Тебе больно, а как иначе, если тебе наживую вырвали сердце?!
Я знал все, что с ней происходит. Слышал ее истерики в записи, зацикливая их по кругу. Слушал и понимал, что ничего уже не будет, это конец. Я, как последний трус, не смог переступить черту, не смог увидеться с ней. Прилетал, сидел под дверью палаты и каждый раз уходил, так и не взглянув ей в глаза. У меня не хватило смелости, может быть, где-то даже совести.
Мы согласовали наш развод сразу, как только она выписалась. Это было Маринино решение, жесткое, волевое, которое я уже вряд ли бы смог изменить.
Все время, что ее не было рядом, я лез на стены днем, мочил направо и налево неугодных, мстил, все больше погрязая в крови. Ставил цели и точно знал, к чему стремлюсь. Но все это было днем, ночью я нюхал и бухал, много, так чтобы вырубиться и ни черта не вспомнить наутро.
Поэтому о том, как эта дура оказалась сегодня в доме, не имел и малейшего понятия. Как узнал после, она живет здесь уже месяц. Эта шлюха ошивается здесь тридцать дней, а я даже не осознаю, как так получилось. Охрана показала пару записей из дома, как я ее трахал. Но я этого не помню, ни черта не помню. Впрочем, это не освобождает от ответственности.
Зажимаю пальцами переносицу, смотрю на Маринкины слезы. Хочется ее остановить, встряхнуть и попытаться объяснить, вот только смысл? Разве ей это нужно? Она приняла свое решение, не сегодня и не вчера. Я умер для неё уже давно, а сегодня, окончательно и бесповоротно закапал свою могилу, возведя крест.
Сжимаю пальцы в кулаки, когда машина скрывается за воротами особняка.
Вот теперь точно все, повторяю про себя ее же слова…
– Где эта дура? – спрашиваю у стоящего за спиной Глеба, нового начальника охраны.
– Найти?
– В гостиную ее приведи.
Взбегаю по лестнице и, зайдя в дом, подкидываю в камин дров.
– Саша, я не хотела, – это первое, что слетает с ее губ, стоит Глебу зашвырнуть ее сюда.
Она пятится назад, быстро перебирая ногами. Ей страшно, это чувствуется в каждом слове, жесте. Еще шаг, спина прилипнет к стене, и отступать будет некуда.
– Я правда не знала, что Марина здесь, я не собиралась никуда лезть… слышишь?
– Правда? – сжимаю ворот ее розовой рубашки. – А может быть, ты врешь? – бровь по инерции ползет вверх, и я тяну ее тряпки на себя. Пуговицы гроздями летят на пол, разлетаясь по паркету.
– Нет, нет. Правда, я тебе клянусь, слышишь? Саша, я не хотела, чтобы так вышло.
– Чего ты вообще здесь делаешь?
–Ты не помнишь? – всхлипывает. – Меня мать из дома выгнала, я же рассказывала…
– Да мне по*уй, – разжимаю пальцы, вытирая их о пиджак и отталкивая от себя ее тело.
Убираю руки в карманы, слегка запрокидывая голову назад.
Сажусь в кресло. Глаза касаются оранжевых языков пламени камина. Закидываю ногу на ногу, пробегая взглядом по растерянной Анфискиной мордахе.
–Хорошая шуба, – подношу зажигалку к зажатой в зубах сигарете, – долго отрабатывать придется.
Мартынова растирает по лицу слезы, но ответить мне не успевает.
Лукьян забегает в гостиную со словами:
– Партия стволов ушла, – замолкает, пробегая взглядом по Анф. – Она опять здесь? Когда ты ее уже вышвырнешь?
Пожимаю плечами.
–Зря ты осталась, – в упор смотрю на Анфиску, – за это время ты могла услышать то, что не предназначено для твоих ушей.
Марат скалится, доставая ствол.
–Мы ее здесь? Или как?
–Убери, бл*, ковер же запачкает.
Мартынова давится слезами и, подавшись вперед, падает на колени у кресла, в котором я сижу.
–Я ничего не знаю, ничего не слышала, не видела. Я клянусь.
Слышишь. Я правда ничего не знаю…
–А я в этом не уверен. Марат, вот ты ей веришь?
– Не очень, – трет рукояткой ТТ подбородок.
– Вот и я.
– Саша, я же, я же… – она озирается по сторонам, воет в свои ладони, после чего резко наклоняется, загаживая пол. Ее выворачивает на паркет, снова и снова.
– Да уберите уже ее отсюда. Глеб!
– Будет сделано.
– И далеко не отпускай, наверху заприте. Не уверен, что эта дура не взболтнет где-нибудь лишнего.
Лукьянов выходит из гостиной, и я иду за ним следом. Обогнув лестницу, попадаем в бильярдную.
– Не думал, что ты дашь ей развод, – достает кий.
– А что, мне ее в доме запереть?
–Ну… – смотрит наверх, – Мартынову…
– Не сравнивай. – Почему не сказал, что эта тут в качестве мебели?
– Думаешь Маринка бы поверила? Я себе сам уже не верю. К чему обострять и делать из неё дуру. Что с ментами?
– Все ровно.
– Всех взяли?
–Всех.
– Хорошо. Значит, будем действовать. Я хочу сделать это в Аккордовском доме, символично получится.
– Эстет херов. Ладно. Я понял.
– Сколько у нас Ломовских жизнеспособных осталось, из тех, кого взяли?
– Пять.
– Шума нет? А то такая волна самоубийств…
– Нормально, я приплатил кому надо.
– Хорошо. Я тут думал про местный нефтеперерабатывающий завод, Ломов был у них в доле, а мы чем хуже? Да и перспектив там столько…
–Что предлагаешь?
– Есть одна идея, если получится, нам понадобится юрист и платежеспособный гарант, будут нужны инвестиции.
Марина.
Смотрю на засыпающий город через запотевшее стекло машины, вытирая слезы. Как он мог? Все еще не верю в то, что видела. А ведь он даже не пытался оправдаться, сделать хоть что-то… он просто стоял и смотрел.
В Москве еще с неделю не могу заставить себя выйти из дома. Постоянно плачу, жалею себя и одновременно ненавижу за эту слабость, ничтожность. Я должна научиться жить дальше, как бы плохо и горько мне ни было. О Доронине больше ничего не слышно, совсем, и это ни черта не радует, а как меня может радовать, что любимый человек способен жить без тебя? Быть с другой, пока ты умираешь изо дня в день, ненавидишь ночь, потому что она вытаскивает на поверхность все твои страхи, парализует, заставляя повиноваться.