Страница 17 из 54
— Хотите совет, Елизавета Григорьевна? — чуть наклонился вперед мой гость, и в этот момент явилась Анна.
Пока я давала ей распоряжения, наблюдала за урядником. Я несколько иначе себе представляла эту публику, но мои образы были основаны на книгах и кино, к тому же другого мира. Больше всего меня занимали два тонких браслета, плотно обхватывающие запястья. Что это — мода? Или что-то магическое? Если ведьма владеет магией, пусть ограниченной, не такой, какую приписывают легенды, доступно ли колдовство другим людям? И если да, выходит, не все оно от лукавого? Как то было у моего, покойного ныне, Ивана?
Анна ушла, и урядник продолжил, не дожидаясь моих напоминаний:
— Пока посевная, хоть земель у вас в пользовании немного, оставьте мужика, а бабу отдайте кому. От нее пользы меньше. А осенью заберу мужика, там и цена до двухсот грошей дойдет.
Это был действительно ценный совет. Или, вспомнила я, попытка добиться желаемого через третьи руки.
— Павлу Юрьевичу отдать? — усмехнулась я. — Мне порченых баб не надо.
Или последствий, которые могут и наступить. И тогда Егора уже никакой Кузьма не удержит. Урядник чуть развел руками, и я так и не поняла, угадала ли или он был не в курсе, как барина крестьянка проворожила. Или это вообще были домыслы Андрея.
— Я подумаю, впрочем, — кивнула я и поправила выбившуюся прядь. Явилась Анна, слишком расторопная когда не надо, и мне тоже пришлось прерваться, чтобы не давать ей повода разносить сплетни. — Скажите мне вот что… Про Моревну слыхали? То ли к ней, то ли сама по себе моя баба сбежала. Поймать бы обеих, но как?
Это могла быть не его зона ответственности, но я рассчитывала договориться. Должны быть охотники, егеря, кто угодно, кто мог и разыскать беглянок, и помочь с поимкой. Судя по реакции Федота и Луки, на крестьян надеяться не стоило, они могли непредсказуемо завопить и пуститься наутек от любого ведьминого жеста.
— Пишите прошение на розыск, дам людей, — без запинки ответил урядник. На столе перед ним стояли только чайник с отбитой крышкой и чашка, когда-то бывшая в огромном сервизе, и мое гостеприимство выглядело в лучшем случае ироничным. — Без прошения помочь не смогу.
— На чье имя писать? — оживилась я и тут же помрачнела. От меня могут потребовать платы, а денег у меня нет. — И каковы расходы?
— На мое, я сейчас же и завизирую. — Прекрасно, друг сердечный, знать бы, как тебя зовут. — Расходы известные — три гроша в день на четырех человек, а по поимке половина стоимости в казну.
— Половина стоимости чего? — растерялась я.
— Беглого крестьянина. Если вы баб в перепись подавали, там цена ревизская будет стоять. Если нет, то двадцать грошей за душу.
«Да сама баба дешевле стоит!» — по-торгашски возмутилась я. Цивилизация и с меня слетела молниеносно, как ни сложно было это признать. Но денег нет, а своими силами мне не справиться, это тоже вполне очевидно.
— После пришлете кого, дам денег, — пообещала я, не очень уверенная в том, что не отправлю «кого» восвояси.
Было допустимо или же нет, но я поднялась, сухо поблагодарила урядника за визит, выразила надежду, что поимка моих крестьянок окажется успешной и скорой, и попросила обождать, пока я напишу прошение.
В бумагах должны быть и имена крестьянок, и имя урядника? Я вбежала в комнату, быстро переворошила все, что имелось в моем распоряжении. Список крестьян мне попадался — весь перечерканный, разобраться в нем было сложно и я отложила это до лучших времен, сейчас такое время настало.
К моему удивлению, у крестьян в этом мире фамилий не было, как и отчеств. Знаменитая «Елизаветъ Воробей», проданная подлецом-Собакевичем небезызвестному Чичикову, здесь просто не могла появиться. «Гнилая Моревна» — стояло напротив имени «дворовой бабы Марьяшки», а Татьяна была просто «Татьяной, дворовой бабой». «Ревизский список крестьян Нелидовских» — так был озаглавлен этот документ, и — о, какая удача! — завизирован он был урядником вышинским Борисовым. Как писать прошение, образца у меня не было, и я полностью положилась на импровизацию и многолетний опыт.
Несмотря на то, что сам документ у меня вопросов на вызвал, переписывала я его дважды, гадая, сама ли барышня Нелидова получила такое дрянное образование или сказывается то, что Вероника Маркелова никогда в своей жизни не писала подобной ручкой. Небольшая практика с пересчетом платьев и шуб мне не помогла, и даже окончательный вариант прошения был с кляксами и помарками. Чернила, как я поняла, тоже были разбавлены, строчки вышли бледными по сравнению с теми, какие были на прочих бумагах.
Урядник уже в нетерпении ходил по залу. Я вручила ему документ, обнаружила, что нужно было принести и ручку, вернулась в спальню, исправила оплошность. Мне было и смешно, и грустно — разведчики палятся на таких мелочах, но вряд ли мне грозило разоблачение. «Ловите ее, хватайте попаданку» — это был нереалистичный исход событий.
Урядник уехал, и не успела я перевести дух, как явился Лука. Новости у него были хорошие: у нас согласились купить еду, хотя цену предложили бросовую, всего семьдесят грошей. Лука, по его словам, торговался, но это было все, на чем он смог сойтись. Тут же он меня утешил, сказав, что останется денег даже на семена, если я захочу что-то посеять.
Вот только где — он благоразумно промолчал.
— Скажи мне, Лука, где лучше новый дом поставить? — спросила я.
— Ась, барышня?
— Экий бестолковый! Ты что, не видишь, что этот дом проще снести?
Лицо старосты выражало безмятежность. Я, скорее всего, должна была трактовать это выражение как «и вправду блажит, болезная».
— Я хочу поставить новый дом, — терпеливо объяснила я. — Проще, меньше, деревянный, такой, чтобы топить было дешевле. Так вот — где поставить его лучше, скажи?
— На берегу речки можно, — подумав, изрек Лука. — Там, где пригорочек.
— Отлично, — кивнула я, слабо представляя себе это место, но Луке, разумеется, было видней. — Теперь скажи, что лучше на месте этого дома разбить, огород или сад, и — сохранить эти деревья или выкорчевать?
Я допускала, что Лука строит из себя дурачка, и равно полагала, что он действительно растерян, может, напуган моими расспросами. Плюс был один — он не рухнул на колени с загробным воем «да как же можно семейное гнездо-то разорять, барышня», но, запинаясь, эту фразу все-таки произнес. Не сразу, но до него дошло, что намерения мои серьезны, что деньги на строительство я нашла, что на нем лежит продажа моих платьев и фактически должность моего первого советника во всех делах. Был ли Лука расстроен или обрадован, я не поняла, но он кивал, озабоченно приглаживал волосы, нервничал, но не протестовал.
По поводу сада он сказал, что часть деревьев можно выкорчевать, что земля для огорода пригодна, но надо подумать, что сажать, что дом барский рушить жалко; надо отдать Луке должное — причитаний было меньше, чем конструктива. Потом он обругал урядника, узнав, что тот запросил с меня денег, поплакался, что от Егора до осени не избавиться, и почему-то облегченно вздохнул, услышав, что я хочу на время отдать Степаниду кому-нибудь из соседей.
— Его сиятельство баб в прядильни искал, — заметил он деловито. — У него, конечно, все бабы вольные да пришлые, но можно поговорить. Что ему, руки-то лишними не будут.
Он заверил меня, что платья продаст как должно, особенно когда я посулила ему четверть от тех денег, что окажутся сверх цены. Из чего я сделала вывод — то, что в мое время считалось расходным материалом, здесь было вложением, инвестициями, и даже задумалась, стоит ли продавать всю одежду разом… да, стоит, потому что деньги требуются здесь и сейчас. Строительство нового дома необходимо завершить до холодов, и меня обнадежило, что Лука не заметил ничего против сроков. Это значило — мы можем успеть.
Я отправила его переписывать имущество и ушла к себе — дожидаться Федота. Возможно, он приехал бы с такой же доброй вестью, как и Лука, а возможно, и нет. Вечерело, мой второй бесконечный день в этом мире подходил к концу, и я не то всхлипывала, не то смеялась над собственными метаморфозами. Мне казалось, что я все же вижу странный сон, что я приду в себя и мне останется подивиться, насколько реалистичным и ярким оказалось мое видение, но чем больше я об этом думала, тем более явной была та самая пятая стадия принятия неизбежного — смирение и готовность начинать все сначала и в очередной раз идти до конца.