Страница 3 из 15
Таков король Лир, которого написал Шекспир.
Пусть вас едут ваши познания, мой принц
– Я не могу тебе помочь, мой Иоганн. После стольких лет. Столько всего. А я так привыкла к твоему присутствию. К твоим идеям. К твоей работе, дисциплинированности и терпению. Ужасно чувствовать, что ты абсолютно беспомощна, это хуже, чем чувствовать, что ты сгораешь изнутри – шептала Луиза.
Она сидела у большого окна в удобном кресле и смотрела, как после неожиданной вчерашней непогоды облетающие листья каштанов и платанов устилают пестрым ковром лужайку перед домом в Оберсдорфе.
Савич стоял рядом с ней, опершись рукой о высокую спинку. В другой руке он держал керамическую чашку с металлической крышкой, похожую на пивную кружку. Он пил кофе с молоком.
– Весна. Когда-то я радовался осени, началу театрального сезона, невероятным краскам, молодому вину, бурному Октоберфесту, а теперь радуюсь лету. Хорошей погоде. Солнечным дням. Мечтаю об Италии. Понимаешь, Иоганн? О Неаполе. Генуе. Венеции. О пляже Лидо ди Езоло. Море. Бескрайнее море. Бирюзовое. Бирюзовое как жизнь. Болезнь меняет человека. Изобличает его лицо и волю, – вдохновенно заговорила Луиза Шталь.
– Завтра возвращаемся в Мюнхен. Я обязан начать пробы, а также продумать другие важные детали предстоящей постановки, – сказал Савич. Потом поставил свою чашку на мраморную столешницу и встал перед ней, стройный и решительный, совсем как на сцене. – Пробы начнутся уже в понедельник. В три пополудни.
Меньше чем через три дня. Ужасно, как я мог согласиться в такие невозможно короткие сроки поставить пьесу? Боже, так мало времени! Пять недель. Я так нервничаю. Совсем не готов. Я слаб, моя Луиза, слаб.
– Я сегодня утром смотрела с террасы, как ты выходишь из дома. Ты был бодр и весел. Ты взбегал по крутому склону совсем как юноша, готовый завоевать весь мир, – сказала жена. – Ты был таким же, как тогда, когда я познакомилась с тобой. Полюбила. Решительного и уверенного в своих замыслах.
– Люблю, Луиза, гулять летом по горным склонам. Для меня, дитяти равнин, это настоящий вызов. Помнишь наши долгие прогулки в Веймаре? – оправдывался муж.
– Нет нужды, дорогой, менять тему разговора. Я все понимаю, все знаю. Знаю, ты готов к великой работе, дорогой. Как всегда. Я читала твои записи. Заметки на полях текста Шекспира. Это будет триумф твоего театра. Ты мой Прометей, дарящий огонь, тот, что серьезно заявляет: «Все, что предстоит снести, мне хорошо известно. Неожиданной не будет боли».
Савич не ответил.
Он долго всматривался в ее прекрасные голубые глаза. Они казались усталыми, словно принадлежали гораздо более старой женщине. Ее талант загубила неизлечимая болезнь, вызванная постоянными интригами в театре, глупыми сравнениями с лучшими или более молодыми актрисами, унижениями, вызванными его положением. Она была женой талантливого и решительного человека, полного идей, страстного, влияние которого в театральном мире не подвергалось сомнению. Нарушить его целостность и гениальность, поколебать его покой, остановить его в реализации замыслов, иссушить источник его идей и уничтожить планы – только так зло могло заставить страдать его жену.
Луиза была предназначена в жертву.
Ее ацилута все еще теплилась, но ее будущее готовилось к поэтике космоса.
К поэзии. Поэзии Данте.
Плачьте, влюбленные, ибо плачет любовь…
Пришла пора дать ей лекарство.
– Как быстро пролетела жизнь, – тихо произнес Савич, оставшись в одиночестве. – Растаяла, как клочок тумана, опустившийся в долину. Я все еще помню день знакомства с Луизой. Она была молодой, страстно желавшей жить, преданной профессии и любви. В самом деле, болезнь может сотворить с человеком все. Все в этом мире стремится к смерти и уничтожению. А Бог молчит.
Вдалеке послышался резкий звук рога. Привычный сигнал сбора. Зов братства. Сезон охоты на лис в Оберсдорфе еще не закрылся. В этот необычный миг Йоца Савич вспомнил отца и его друзей, которые ранними зимними рассветами в Новом Бечее отправлялись на охоту. Возвращались вечером, веселые, согретые ракией, вином, жареной солониной и проперченными колбасками, вдохновленные хвастовством, романтическими воспоминаниями, разукрашенные, словно сваты, зелеными и темными еловыми иголками, репьями, сухой травой, бляшками засохшей грязи, фазаньими перьями и заячьими хвостиками.
– Охота как прелюдия какой-то будущей войны. Никогда я не мог понять этой жестокой игры с неравным противником, с назначенной жертвой и очевидным исходом, равно как и не питал я симпатии к страстям взрослых, серьезных людей, знающих и определяющих правила, знакомых с мраком бездны поражения и тяготами унижения, – прошептал режиссер, входя в комнату, где все так же неподвижно сидела на своем «престоле печали» Луиза.
– Ты поговорил с Иоганном? – спросила она.
Вопрос прервал течение мысли Савича.
Луиза знала, что ее муж, признанный актер и режиссер, часто обращается к мудрости Гете, но их «разговоры» не были вымыслом надменного удачливого наследника, но мистическим обращением Савича к великому писателю за вдохновляющим советом. Слова «Joha
– Да. Старый добрый Гете…
– Что сказал тебе мудрый старик?
– Благословил меня, при условии, что я не стану осуществлять свою безумную задумку и ненужный эксперимент в его Веймаре. Я не отважусь, дорогая, тревожить его тень, – ответил он, приняв игру неожиданно весело, будто это неожиданное перемещение в мир духов принесло ему облегчение и помогло выйти из лабиринта скучной повседневности.
– Мюнхен идеален для экспериментов. Его жители избалованы и довольно богаты. Шикарности иногда не достает простоты, – вновь отозвался Гете.
Савич обернулся на голос писателя.
В комнату вползала темнота.
1
Итак, трагедия есть воспроизведение действия серьезного и законченного… воспроизведение действием, а не рассказом, совершающее посредством сострадания и страха очищение подобных чувств.
«Ты должен решиться…»
Ноябрьское утро громыхало в Неманиной улице, заглушаемое невралгическим городским транспортом Белграда.
Пахло кофе.
Приступ тошноты заставил Александра глотнуть холодной воды.
– Понимаю, что предложенное решение не совсем приятное, но единственно возможное. Итак, если ты не примешь должность директора, то поставят другого. Очень быстро. Особенно сейчас, когда уже все закончено. Согласовано на самом высоком партийном уровне. Впрочем, ты настаивал на том, чтобы уйти из политики и опять заняться своим делом, хотя, мне кажется, в сербской культуре и без того много политики. Отступать, дружище, некуда, и это тоже политика… – сообщил Обран Джулович, министр без портфеля в правительстве Республики Сербии. Он давно дружил с Александром. Граф Кентский. Искренний и практичный человек. Что может – сделает, а если что не в его силах – забудь, что просил.
– Увидимся, договоримся, рассмотрю с коллегами твою проблему, дам знать через пару дней, сейчас дел полным-полно… – твердили как мантру бездарные и неискренние функционеры. Постоянно напуганные серьезной символикой функций, способные на все – на ложь и обман – лишь бы продлить сидение в должности ради завершения какого-то дела или ради решения конкретной проблемы. Неопределенное обещание – монета, на которую покупают время, чтобы избежать скандала на рабочем месте и приобрести вес в обществе, и все только для того, чтобы илоты режима как можно дольше, без партийных терзаний и критики, могли оставаться на прежних местах, подаренных им за верность и преданность – одному человеку или группе, воплощающей политическую власть.
Граф Кентский поднялся из кресла.