Выставка

Часа эдак с два тому назад сосед Владица выбрал на моей шее место, в которое он под этим самым козырьком вцепился, как раз в тот момент, когда я вернулся с прогулки по незавершенному пространству на том берегу сухого канала, которым наша улочка с восточной стороны, не имея более продолжения, заканчивалась, как раз в тот момент, когда я, следовательно, отправился переодеваться к похоронам (менее всего озаботившись средством передвижения). Я и почесаться даже не успел, в отличие от добычи известного плотоядного растения мухоловки, добычи, до последнего мгновения ведомой предназначенной ей природой ролью – поиском сладостного нектара богов – которая в любом случае попалась бы, и успевшая, прежде чем окончательно быть переваренной, почесаться ножкой и подумать: чего это я так стремительно залетела, как слепая, на эту неодолимую красоту, не успев даже осмыслить предательскую причинно-следственную связь между двойным в течение двадцати секунд касанием ножками тонюсеньких волосков желудка мухоловки и бесшумным (а не громогласным) схлопыванием зазубренных лепестков над ней, и легкую мгновенную судорогу, охватившую ее, когда она подивилась исчезновению неба, впрочем, не сильно пожалев об этом, потому как, брат мой, насмотрелась она на него досыта, и вот опять оказалась во мраке, непостижимо быстро в сравнении с вечностью, которую она провела во тьме, пока ее оттуда не выманили обманом, и задалась вопросом – неужели я, насекомое, опираясь и на иные чувства, куда как более надежные, в отличие, скажем, от зрения, принадлежа к самому конкурентоспособному виду живых существ на земном шаре, оказалось самым тупым созданием, и задумалась добыча также над тем, будет ли сейчас, в процессе переваривания мухоловкой, на пороге неминуемой гибели, достаточной компенсация в виде неодолимо успокоительного аромата сладостных соков, которые вскоре подвергнут ее разложению, и с которыми она, возможно, в экстазе, вновь переживет метаморфоз и стадии личинки, куколки и имаго, смешается и растает, и не начнется ли все сначала.

Поедешь со мной, упрямо навалился сосед Владица, требуя уважить его резоны. Подбирает местечко повыше и поудобнее на моей шее, за которое он примется, для начала анестезировав его собственным дыханием, потом ударит по каротидному синусу[2], заклацает вставной челюстью (и щечки у него уже как-то зарумянились и припухли). Левый его глаз заиграл, сейчас подмигнет им, однако неожиданно включился правый поворотник. Поедешь со мной, требую, ты поедешь со мной, и уже весь был за рулем, разделив свою радость со мной еще до того, как впихнул меня в микролитражку, до того, как судорожно вцепился в баранку, еще до того, как треск водительской дверцы болезненным эхом отозвался на захлопнутую пассажирскую.

Свату с крыши противоположного дома могло тогда показаться, что я без лишних вопросов уважил резоны Владицы и понял, что ему необходимо ухватиться за мою руку, когда мы – вернувшись с похорон с чудом сохранившимися головами на плечах – выбрались из микролитражки.

Есть ведь такие люди, что всю жизнь стараются за десять верст обходить злющую медведицу, а все равно натыкаются на ее берлогу, или, отправляясь на базар за картошкой, похоже, в зависимости от того, высоко ли поднялось солнце, то ползут как прибитая кошка, или же топают строевым шагом, но, независимо от данного конкретного случая, частенько платят за свой поход каким-нибудь посттравматическим синдромом, сосед Раджа, первый этаж, квартира номер два, знающий толк в каллиграфии и тату, мастер детализации, платный портретист, никогда не отказывался изложить собеседнику прямо в ухо то, что у него на уме, если до этого ветер не уносил его слова в сторону.

Года два тому назад сидел я с соседом Раджей на скамеечке без спинки, шагах в десяти от входа в наше жилище, собственно, на растянутой в ширину букве «п», бывшей некогда стандартной бетонной конструкцией, предназначенной для стабильного крепления коммунальных мусорных баков, с двумя дырами диаметром в 50 см и с расстоянием между ними также в 50 см. Конструкция давно уже не использовалась в первоначальных целях, потому что со временем мусорные баки заменили на контейнеры, расположившиеся метров на пятьдесят ниже, в сторону стихийного мини-рынка, на котором мы покупали снедь – кто куриные шеи, кто картошку, кто сельдерей – и в который наша улочка, собственно, упиралась с западной стороны. Тем не менее, конструкция выжила и держалась совсем неплохо, разве что из одного раскрошившегося уголка торчал штырь арматуры. Итак, сидели мы под старым деревом. (Давно отрешившись от жизни, дерево отбрасывало тень, руководствуясь исключительно собственным хобби). Окружавшую нас мертвую тишину время от времени нарушал попыхиванием сигареты в мундштуке и стряхиванием пепла из своего окна на первом этаже молодой сосед Боби, квартира номер три, прилива (как любил называть его сосед Раджа), недоучившийся студент-заочник, специалист по итальянской литературе, время от времени пишущий в провинциальные газеты на темы как вынести (квартплату, биржу, городской транспорт, родственную душу, братство) в большом городе. И тут вдруг откуда-то взялся и трусцой направился к нам, зажав подмышкой специальную шахматную доску для слепых, сосед Октавиан, подслеповатый старик, этаж третий, квартира номер девять, как будто у него на пути никаких препятствий не было.

Ничего тут не скажешь, прирожденный воин всегда знает, что последний образ, который он увидит, отправляясь из этого мира в неизвестность, будет образ этого самого незнаемого, вот потому и мечтает воин погибнуть в бою, вот потому несчастная влюбленная пара, отравившись объединенными усилиями, держится за руки, не спуская друг с дружки глаз и не давая воли случаю, ожидает на пороге вечного счастья прибытия выделенной им гондолы, сосед Раджа расчесал пальцами свои густые курчавые волосы. Но дед Октавиан продолжил переть прямо на нас. Уверен, что по этой же причине и мастер величайшей игры бессонными ночами двигает до безумия слона по черно-белой доске с целью поиска совершенной позиции. А, сосед? предупредил сосед Раджа деда Октавиана, что перед ним все-таки не пустое пространство. И только тогда, словно гром с ясного неба ударил и опалил его самого и его шахматные фигуры розового дерева, остановился дед, как вкопанный. Стоял он так, окаменев, две напряженных минуты. У соседа Боби в окне, пока он попыхивал сигаретой, плечи затряслись от немого хохота. Стало очевидно, что дед Октавиан отказался от поисков хоть кого-нибудь, с кем бы мог в который уже раз проанализировать переход слона на f3 (в одном из подвариантов итальянского дебюта), откуда он угрожает противнику и одновременно упреждает все его контратаки. После этого он встряхнул фигуры в закрытой доске, развернулся, и следующие полчаса потратил на обратный путь. Словом, предоставил нам достаточно времени (сосед Боби раздумывал, куда запустить окурок, чтобы тот порывом ветра не отнесло на дедову лысину), чтобы внимательно понаблюдать за ним и прийти к выводу, что вряд ли он станет больше спускаться во двор, что и случилось впоследствии. Медики, начавшие регулярно посещать его, жаловались, что никогда у них еще не было такого капризного пациента. Дед постоянно требовал от них – а это вовсе не входило в их обязанности – залезать под кровать, куда он засунул какой-то шахматный комплект. Там ему и место. Еще медики роптали по поводу домов без лифта.

Наутро мы с соседом Раджей опять сели каждый в свою дыру (зеленая бетонная краска все еще здорово держалась на скамеечке) под деревом с хобби, а каково хобби, такова и тень, потому как здорово припекло, и сосед Раджа отложил пластиковую тарелку с ужином на краешек скамейки. Как только он принялся пальцами расчесывать свои кудри, я стал вертеть головой в поисках образа, в сопровождении которого я покину этот мир, если меня вдруг поразит гром с ясного неба. Это тебе не шуточки шутковать, запомни, дорогой мой, напомнил мне сосед Раджа и взялся за тарелку с ужином. Потом он замолк до тех пор, пока не подобрал с тарелки последний кусочек брынзы, посыпанной карри. Жирными руками побаловался немного с пустой тарелочкой. Под занавес сосед Раджа, в порядке исключения, встряхнул кудрями, помотав головой.

2

Каротидный синус – место расширения общей сонной артерии перед ее разветвлением.