Страница 2 из 153
Пролог (2)
— Знаешь, я ведь с самого начала что-то такое подозревал, — продолжает моральный расстрел мой «друг». — Жопой чувствовал, что ты просто решил спихнуть на меня свою надоевшую подружку. Не знал, как от нее избавиться? Ты никогда не умел с бабами обращаться, дружище, поэтому и свою бывшую подставил под…
Я разворачиваюсь на пятках так резко, что на этот раз ме все-таки удается поколебать его выдержку — на лице «друга» мелькает тень паники, потому что мой кулак неожиданно оказывается слишком близко около его носа. И на этот раз только мои выдрессированные рефлексы становятся единственной преградой к тому, чтобы превратить этот идеально ровный, явно никогда не знавший драки хрящ, в кровавое месиво. А то и хуже.
— Точно хочешь обсудить мое прошлое? — щурюсь я, и пальцы в кулаке хрустят от напряжения.
— Ты бухой что ли? — лыбится «друг». Нагло, уже вполне владея собой. Прямо мне в лицо.
Знает, что я не пью, что алкоголь меня не вставляет. Реально хочет выбесить? Зачем? У меня в доме достаточно стволов, чтобы я превратил его в решето — и он это точно знает. Никакая типа_охрана за дверью не успеет.
— Что это за ребенок? — цежу сквозь зубы по сути единственный вопрос, который в этой ситуации имеет значение. Все остальное — уже давно пыль. Даже если до сих пор ковыряет и болит.
— Твой, — еще шире скалится «друг».
— Я бы знал, если бы какая-то их моих телок залетела, — пытаюсь скалиться в ответ, но ни хрена не получается. Что-то не так. Что-то, мать его, очень сильно «не так». — Обычно они не имеют привычки скрывать такие «приятные факты» от будущих папаш.
— В общем, не могу с тобой не согласиться. Но, если позволишь…
«Друг» как бы миролюбиво задирает руки и дает понять, что дальнейший разговор возможен только если я перестану целиться в него своим кулаком. Мне нужна минута, чтобы успокоиться и напомнить себе, кто передо мной: не враг, а мужик, с которым мы через что только не прошли. До того, как два года назад началась вся эта «история».
Но я все-таки отхожу, и «друг» встает, чтобы взять брошенную на стол бумажку. Разворачивает почти с театральным пафосом — что-что, а позировать на публику он всегда умел блестяще. Бабы на это всегда «цеплялись» как дурные.
— И так, младенец Владимир… — Он откашливается, и добавляет отчество и фамилию. — Родился девятнадцатого апреля две тысячи двадцать первого.
Мое имя и мою фамилию. Я ковыряю в голове дату. Девять месяцев назад.
Блять, нет. Нет, нет, нет…
— Мать — Татьян Викторовна Мельникова.
У меня отличная память — это часть профессиональных навыков. И свою память я оттачиваю так же, как армейский нож. Я бы запомнил любую Татьяну, если бы она была в моей жизни — не только девять месяцев назад, но вообще. Но так уже сложилось, что никаких Татьян у меня с роду не было. Ни одной.
— Это левая телка, — «друг» пожимает плечами. — Мне такие «подарки» судьбы не нужны, так что — возвращаю его тебе.
— Всегда подозревал, что ты псих. — Я с трудом узнаю собственный голос.
А про себя добавляю: «Она бы никогда не позволила никому отнять у нее ребенка — я же ее знаю, она мелкая, но как волчонок — крепко держится зубами в то, что считает своим. И в меня держалась. До последнего держалась».
— Вера умерла три дня назад. Родила — и… сильное кровотечение, отслойка плаценты.
«Сверток» снова пищит, на этот раз громко и пронзительно.
Вера умерла.
Я пробую эти слова на вкус.
Да ну, что за дичь?
— Я знал, что вы трахались, — продолжает «друг» вполне будничным, ничего не выражающим тоном. — Ну и она потом призналась, что залетела от тебя. Я и подумал, что раз у ребенка есть отец — значит, его есть кому воспитывать. Хотя, знаешь, мне по хуй, что ты с ним сделаешь — можешь в интернат сдать, подкинуть куда-нибудь. Теперь он — не моя проблема.
Вера умерла.
Я не в состоянии отлепиться от этих слов. Они курсируют на вершине моего сознания, как подводная мина, и как бы я ни пытался с ними разобраться — они все равно здесь, всегда на поверхности. Это что-то, что я не могу просто переварить. Нелепица. Бессмыслица, как будто белый квадрат Малевича или автопортрет Ван Гога без повязки на отрезанном ухе.
— Кстати, если вдруг тебе это интересно. — Я слышу его голос уже где-то в прихожей, вместе со щелчком открывшейся двери. — Этот ребенок ее убил. Буквально сожрал изнутри. Две убитых бабы — это уже повод называть тебя Синей бородой или подождем третью?
Вера умерла.
Плач ребенка становится громче.
Вера.
Вера в белом спортивном купальнике и потертых шелковых пуантах. С полными щеками веснушек и ямочками на щеках. Я бы никогда не обратил на нее внимание — слишком не в мой типаж, слишком откровенно ребенок, слишком… Но в день нашего знакомства она стояла в очереди за клубничным мороженым: в смешном джинсовом сарафане, кедах и с «Инквизитором Эйзенхорном» Абнетта в руках. И меня цепануло.
Ее голос до сих пор звенит в ушах, хотя искажен фоном телефонного динамика. В тот вечер мы говорили в последний раз — даже не лицом к лицу, а по телефону, потому что я, долбаный вояка, тупо зассал сказать ей в глаза, что та ночь была огромной ошибкой.
Я бросил трубку, потому что не мог слышать ее слез.
А сейчас дрожащими руками достаю телефон и набираю ее номер — он до сих пор в избранных, отмечен как «Важный» — на случай, если бы я сдох на очередном «боевом задании», ей должны были позвонить первой. Больше у меня и нет никого.
В трубке — могильная тишина вперемешку с редким электронным писком.
— Давай, возьми трубку. — Закрываю глаза. Сползаю спиной по стене, потому что проклятые ноги ни хрена не держат. — Пожалуйста. Просто. Ответь.
Каждый день я брал телефон, находил ее номер, писал сообщение… и стирал. Иногда набирал, но успевал выключить до первого гудка. Иногда писал ей в мессенджер, где мои сообщения так и висели без статуса «Доставлено». Поэтому и писал туда — знал, что она не прочтет и не ответит. Нашел лазейку. Слал ей идиотские фотки на фоне бесцветных стен бункеров или пейзажа без опознавательных знаков, типа: «Я вот, живой, видишь, ты просила писать тебе каждых два часа, сорян, что пишу раз в неделю, у меня тут стреляют, но я в порядке».
Короче, писал всякую херь — бесцветную, безэмоциональную.
Но писал. Все равно. Упрямо, как баран, жрал придуманную собой же иллюзию «общения». Типа, у нас не точка, у нас — многоточие, запятая, любой другой знак препинания, после которого «…продолжение следует».