Золото острова Аскольд

Только после этого Алёшка остановился.

«Что это я? – отдыхиваясь после стремительного бега, подумал он, глядя на разваленную грудь молодого богдойца. – Зачем я их, они ведь бегут?

Мимо него проносились озверевшие ватажники, а он продолжал стоять под свинцовыми тучами, наползающими с Адзи-хурень. Быть беде, говорили они. Юноша развернулся и пошёл назад. Тупой толчок в плечо опрокинул его на спину.

«Пищаль? По мне? Почему?» – Роем пронеслись в голове мысли.

И уже теряя сознание, в паре десятков сажен от себя он увидел злобный прищур глаз убийцы.

«Епишка! Вот стервота! – узнал парень ватажника.

Осенний день близился к полудню. Внимательно вглядываясь в путанные заячьи следы, Алёшка держал стрелу на тетиве ачанского охотничьего лука. Он верно выбрал точку, куда должен был выскочить перехитривший сам себя косой, и ждал его появления.

Неожиданно, посторонние звуки отвлекли его внимание от тропы, и парень повернул голову на шум. И, как всегда бывает в таких случаях, именно в этот момент на него выскочил заяц. Резко остановившись, косой гигантским скоком ушёл в сторону и бросился наутёк. Алёшка не стал изводить понапрасну стрелу, а лишь досадливо сплюнул и толкнулся лыжами в сторону непонятных хрипов.

Едва он обогнул толстую ёлку, как увидел нехорошую картину. В искрящемся непорочной белизной снегу барахтались два тела.

Совсем молоденькая девчонка, выпучив испуганные глаза, пыталась отбиться от бородатого дядьки. Ей было очень страшно, но она не могла даже кричать – рот её крепко зажимала грязная ладонь – и билась отчаянно и безуспешно, словно попавшая в силки птица.

И такая непросветная жалость резанула Алёшку по сердцу, когда на нём остановился её дикий взгляд, что он яростно заскрипел зубами.

– Отпусти, гад! – неожиданно легко оторвал он от страдалицы сухопарое тело ватажника и отбросил в сторону.

– Ты это чего, малой? – недоумению Епишки-ватажника не было предела. – Енто ты из-за дикой девки на меня ссоры напущаешь?

– Не трогал бы ты девки, – угрюмо произнёс Алёшка, непроизвольно стиснув рукоять сабли. – Молода больно.

– И нехай, што молода? – начинал свирепеть ватажник. – Так скуснее будет. Никак ты брат иённый, али жаних? Инородку чумазую пожалел, а подельщика своённого готов сабелькой посчикотать?

В глубине души Алёшка понимал, что Епишка прав некой стадной правдой. Закон гласит примерно так: «Что бы ни сделал твой товарищ, он всегда прав, потому, что вы в одной лодке. И в прямом и переносном смысле. И держаться вам следует вместе. Неизвестно, что жизнь преподнесёт за следующим изгибом реки».

Недаром атаман карал самые малейшие проявления недружелюбия среди своих. Да и столько уже было пущено кровушки по берегам Омура-реки, что жизнь этой канарейки ничего не решала.

Но в его молодой голове формировалась некая своя, отличная от общепринятых канонов ватаги правда, и за эту правду он был готов сражаться. Выросший и возмужавший подле отца, Алёшка не знал материнской ласки. Рано ушла из жизни Олёна. Сожрала её в одночасье хворь простудная. И жалел он женскую породу, скучая по мамкиным тёплым рукам и ласковому голосу. Долго терпел он, глядя, что творят его сотоварищи в даурских, дюренских, а теперь уже и в ачанских городках. А ноне, видать, нарыв этот лопнул.

– Нет, Ляксей, не прав ты, – потянул Епишка из-за голенища швырковый нож. – Не можно так с товарищем своим обходиться.

– Не балуй, – отрезая все пути к прежней жизни, выдавил Алёшка. – Чуешь ведь что не совладать тебе со мной. Не охота мне из-за тебя грех на душу брать.

Знал ватажник, что прав юнец. Хоть и молод он был годами, да не раз являл удаль свою в кровавых сечах. Ни в чём не уступал старым казакам. Не зря Алёшка с детства перенимал всё отцовское умение в воинских забавах. Знатным был есаул казаком, было чему у него учиться.

– Научил волчонка Андрейка, – ярясь в тщетной злобе, прошипел Епишка. – Бойся меня, Ляксей, не прощаю я обидов.

– Иди, иди, – махнул рукой парень. – Бог подаст.

Проводив взглядом скукожившуюся спину, Алёшка взглянул на девчонку.

– Вставай, – протянул он ей руку.

Девчонка испуганно смотрела на парня. Во взгляде металось недоверие и надежда. Затем она решительно встала и признательно посмотрела на спасителя. Непозволительно длинные ресницы благодарно моргнули и взметнулись под самые брови.

«Красивая, – отметил про себя Алёшка. – Не зря Епишка за нож хватался».

А девчонка и впрямь была хороша. И красота эта была необычная, не местная. Что-то непростое проглядывалось в её осанке и гордом взгляде.

– Ишь ты какая! – невольно протянул Алёшка и неожиданно засмущался, и покраснел. И куда подевалась давешная смелость? Он торопливо отвёл глаза в сторону. И зачем-то выдернул из ножен саблю, а затем одним движением кинул её обратно.

Тихий смех заставил его посмотреть девушке в глаза.

«Вот егоза, уже не боится», – возмутился он слишком ласково. А по груди растеклось что-то горячее. Лицо обдало жаром, а сердце заколотилось совершенно незнакомыми толчками. Даже во время горячих стычек с недругами не заходилось оно в таком отчаянном беге.

А девчонка уже поняла извечным женским своим чутьём, что спёкся парень. Что готов он верёвками свитыми её руками падать к ногам обутым в расписные унты.

– Хороший лоча, – ткнула она беличьей рукавичкой в его сторону, и, повернувшись вслед ушедшему, недовольно махнула рукой. – Плохой лоча!

– Алёшка я, – неожиданно осмелел молодой казак, и вопросительно взглянул на девушку.

– Олёшая? – смешно свела брови девчонка.

– Алёшка! – ткнул себя кулаком в грудь парень. – А тебя? – Перешёл он на крик, словно разговаривал с глухой.

– Зачем кричишь? Айсинь меня звать. – Забавно всплеснула руками девушка и прижала их к груди.

– Айсинь, – Алёшка попробовал на вкус мягкое, словно лён, и безбрежное, как небесная синь, слово.

Где-то он его уже слышал. Ну как же, дауры называли этим словом «золото». И казак испытывающее взглянул в глаза девушки, опять смеётся?

– Золотая? – протянул он заворожено.

Девчонка поняла его взгляд и, задорно тряхнув головой, скинула на снег шапку из меха чернобурки. Освободившись из лисьего плена, по плечам девушки заструились тонкие косички. Искрясь на солнце рыжей позолотой, превеликое их множество падало на плечи и грудь. Айсинь крутнула головой ещё раз и, присев, подняла шапку.

– Ух, ты! – не сдержался парень. – Как есть золотая!

И только после этого до него дошло, что он её понимает. За полтора года кочевой жизни он, конечно же, научился немного толмачить по-туземному. Некоторые языки были схожими. Но говорили-то они сейчас на родном, на русском.

– Ты, никак, по-нашему разумеешь? – шагнул он к девчонке. – Пошто притворствовала? Никак, надсмехалась? – Алёшка грозно насупил брови.

– Не пугай меня, воин, – нараспев протянула Айсинь, но назад не отступила. – Неужели ты меня спас, чтобы самому обидеть?

А у парня кончились слова и дух перехватило. Стоял он перед ней грудь в грудь и боялся глаза поднять. Конечно, грудь в грудь слишком решительно сказано. Этакая верста коломенская с ручищами, словно коромысла, и решительностью теляти семидневки. Девчушка была ему маковкой по грудь. Но когда он встречался с прищуром её насмешливых глаз, то получалось, что снизу вверх заглядывал, как есть кутя неразумная.

– Эх! – словно в преисподнюю скрипнул лыжами последние полшажочка Алёшка.

Зажмурив глаза, и стиснув зубы, он попытался обнять девушку. Но вместо упругого тела руки поймали пустоту. Пару секунд он недоумённо стоял, боясь открыть глаза. В чувство его привёл весёлый заливистый смех. Он бежал вперёд по тропинке, постепенно стихая за её изгибом.

Алёшка сокрушённо вздохнул и повернул лыжи в крепостицу. Вот такой раздор случился между ватажником и молодым казаком осенью прошлого года.

– Не простил, значит, меня Епишка, – прошептал юноша, придя через двое суток в сознание.