Страница 8 из 9
Тут же выяснилось, что со своей шуткой он попал в точку – в семье разразился крупный скандал.
– Мне бы хотелось знать ваше мнение – если от моего рассказа вы не умрете со скуки.
– Давайте, я слушаю, – подбодрил его Морис.
– Мы сцепились по вопросу о религии.
В эту минуту в комнату вошел Чэпмен.
– Извини, нам нужно кое-что обсудить, – остановил его Морис.
Чэпмен ретировался.
– Зачем вы его выставили, мою дребедень в любое время можно выслушать, – запротестовал Дарем. Но стал рассказывать с воодушевлением: – Холл, не хочу вам морочить голову своими верованиями, вернее, их отсутствием, но для полной ясности надо сказать, что я не сторонник общепринятой религии. Я не христианин.
К подобной позиции Морис относился неодобрительно; участвуя в прошлом семестре в дебатах на эту тему, он сказал: если уж у тебя есть сомнения, держи их при себе – пожалей окружающих. Но сейчас он лишь заметил Дарему: вопрос этот сложный, у него много граней.
– Я знаю, дело не в этом. Тут и обсуждать нечего. – Дарем помолчал, глядя на огонь в камине. – Дело в том, как к этому отнеслась моя матушка. Я признался ей полгода назад, летом, и она восприняла мои слова вполне спокойно. Отпустила какую-то глупую шутку, как обычно, только и всего. Поговорили и забыли. Я был ей за такую забывчивость очень благодарен, ведь на меня это давило многие годы. Я не верил в Бога с детства, нашел для себя кое-что получше. Но, когда познакомился с Рисли и его компанией, понял, что о своих взглядах должен сказать вслух. Вы не знаете, как они носятся с религией – у них это прямо точка отсчета. Вот я и высказался. Мама никакого шума поднимать не стала, мол, доживешь до моих лет – поумнеешь. Я уехал довольный, с души будто камень свалился. А теперь вдруг заварилась каша.
– Почему?
– Почему? Из-за Рождества. Я не захотел причащаться. Причащаются ведь три раза в год…
– Да, знаю. Святое причастие.
– …в общем, под Рождество зашел об этом разговор. Я сказал, что никуда не пойду. Уж как только мама меня не обхаживала – совсем на нее не похоже, – прошу тебя, сынок, один раз, ради меня… потом рассердилась: тебе, мол, плевать на мою репутацию, как и на свою собственную. Как-никак мы – эсквайры, и соседи нас не поймут. А в конце сказала такое, что я не вытерпел. Я, оказывается, человек порочный. Я бы понял, скажи она это полгода назад, но сейчас! Зачем трогать святое понятие о пороке и добродетели? Чтобы заставить меня делать то, во что я не верю? Я сказал ей: я причащаюсь по-своему. И если пойду причащаться с тобой и сестрами, мои боги меня покарают! Наверное, я слегка перегнул палку.
Морис, не вполне понимая, спросил:
– Так вы пошли?
– Куда?
– В церковь.
Дарема всего передернуло, он вскочил на ноги. Потом закусил губу и заулыбался.
– Нет, Холл, не пошел. Я думал, что объяснил достаточно ясно.
– Извините… сядьте, пожалуйста. Я не хотел вас обидеть. Просто туго соображаю.
Дарем присел на корточки возле кресла Мориса.
– Вы Чэпмена давно знаете? – спросил он после паузы.
– В школе плюс здесь – пять лет.
– Понятно. – Он о чем-то задумался. – Дайте сигарету. Нет, свою, просто затянуться. Спасибо. – Морис решил было, что исповедь окончена, но, выпустив клуб дыма, Дарем продолжил: – Понимаете, я знаю, что у вас – мама и две сестры, точь-в-точь моя комбинация, и, пока мама меня чихвостила, я задался вопросом: как бы поступили на моем месте вы?
– Похоже, у вашей мамы с моей очень мало общего.
– Что вы имеете в виду?
– Меня мама вообще никогда не чихвостит.
– Спорить готов, вы никогда не давали ей повода – и никогда не дадите.
– В любом случае до ругани она не опустится.
– Женщине, Холл, в голову может взбрести что угодно. Меня матушка совсем доконала. Из-за этого кошки на душе скребут, и мне нужен ваш совет.
– Все образуется, она пойдет на мировую.
– Именно, дорогой мой, она пойдет – а мне что делать? Притворяться, будто все в порядке? У меня после этого скандала будто вся жизнь перевернулась. Я еще раньше сказал себе: врать не буду. А она… только о ней подумаю – тошнота к горлу подступает. Ну вот, теперь вы знаете то, чего не знает ни один человек в мире.
Морис сжал кулак и легонько стукнул Дарема по голове.
– Да, тяжело, – хмыкнул он.
– А у вас дома как дела обстоят? Расскажите.
– Да нечего особенно рассказывать. Живем – и все.
– Везет некоторым.
– Не знаю, везет или нет. Дарем, а вы меня не разыгрываете? Ваши каникулы и вправду превратились в кошмар?
– Чистый ад, кошмарнее не бывает.
Морис разжал кулак и захватил горсть волос.
– Эй, больно! – фыркнул Дарем.
– А что насчет Святого причастия сказали ваши сестры?
– Одна из них замужем за священ… Э-эй, больно, говорю!
– Чистый ад, да?
– Холл, вот не знал, что вы такой любитель подурачиться! – Он схватил Мориса за руку. – А другая обручена с Арчибалдом Лондоном, эсквайром… Ой! Ну-ка! Хватит, а то я сейчас уйду.
Он завалился на пол и очутился у Мориса между колен.
– Ну, что же не уходите?
– Не могу.
Поиграть с Даремом он позволил себе впервые. Религия и родственники отошли на второй план – он закатал Дарема в каминный коврик и стал натягивать ему на голову корзинку для бумаг. На шум прибежал Фетерстонхоу и взялся помогать Морису. После этого на долгое время их общение свелось к возне и взаимным подначкам, причем Дарем дурачился с неменьшим удовольствием, чем Морис. Стоило им встретиться – а встречались они везде, – они начинали пихаться, бодаться и втягивать в эти петушиные бои других. Наконец Дарему это надоело. Физически он был послабее, и иногда ему как следует доставалось, а уж про стулья в его комнате и говорить нечего – почти все они охромели. Перемену в Дареме Морис почувствовал мгновенно. Сидевший в нем резвый теленок сразу успокоился, зато свои отношения они стали выставлять напоказ. Ходили держась за руки или обняв друг друга за плечи. Сидели почти всегда в одном положении – Морис в кресле, а Дарем на полу, примостившись подле ног Мориса. В мире их друзей ничего необыкновенного в этом не было. Иногда Морис поглаживал Дарема по голове.
Вообще их горизонты заметно расширились. Морис, например, в этот весенний триместр стал богословом. Нельзя сказать, что это было чистое очковтирательство. Он искренне считал себя верующим и по-настоящему огорчался, когда критиковали то, с чем он свыкся, – подобные огорчения у среднего класса выдаются за веру. Но вера едва ли бывает пассивной. Поэтому он и не ощущал никакой моральной подпитки, не чувствовал, что как-то шире воспринимает мир. Вера его оживала лишь в ответ на выпад оппозиции, отдавалась болью, как никому не нужный нерв. Эти нервы – божественные нервы – давали о себе знать дома, хотя ни Библия, ни молитвенник, ни причастие, ни христианская этика не находили подлинного отклика в душах таких «верующих». «Как можно?» – восклицали они, когда какая-то из этих святынь подвергалась критике, и вступали в общества сторонников религии. Например, незадолго до смерти отец Мориса стал одним из столпов такого общества. Вообще в неверии было много такого, чему Морис не мог не воспротивиться.
Но сейчас… Он был охвачен сильнейшим желанием поразить Дарема. Хотел показать другу, что его достоинства не ограничиваются грубой силой, и там, где его расчетливый отец предпочел бы промолчать, Морис заставлял себя говорить и говорить. «Думаешь, мне и сказать нечего, да? Представь себе, что есть». Часто Дарем не удостаивал его тирады ответом, и Мориса охватывал ужас – неужели Дарем ускользает от него? Кто-то в разговоре обронил: «Пока Дарему с тобой интересно, все хорошо, а станет чуть скучно – ты ему больше не нужен». Морис знал, что он середнячок, и боялся: будет много говорить, результат получится обратным желаемому. Но остановить себя не мог. Жажда быть замеченным подминала под себя другие чувства, и он говорил без устали.
Однажды Дарем спросил: