Страница 9 из 11
Привалившись к стене, я неожиданно для самого себя спросил:
— Слушай, а почему ты аборт не сделала? — не то, чтобы меня это как-то сильно интересовало: пацан родился, пацан существовал… просто для общего развития стало любопытно, почему хорошие девочки, захлебываясь слезами, прерывают долгожданную беременность, а такие вот шлёндры рожают никому не нужных детей, сбагривая их потом чужим людям.
Пацану на самом деле повезло, что в его жизни объявилась Кукушкина — сиротка со смешной фамилией.
Лейсян тем временем проникновенно вещала что-то про женские циклы, возраст и народные методы.
Как я понял, вначале она испугалась, что прерывание беременности негативно скажется на её здоровье, а потом, на поздних сроках уже не брезговала советами дебилых подружек — правда, ребенка она всё же сохранила, чему сейчас радовалась как ненормальная.
Но не потому ли пацан родился полностью глухим, что она «народными средствами» баловалась?
Поняв, что с меня хватит этого дешевого спектакля, я дал ей свою визитку, объяснив, что сегодня в течение дня с ней свяжутся мои адвокаты.
— Тебе надо будет добровольно отказаться от родительских прав на парня, — пояснил я бывшей, осмотрев крохотный коридор её квартиры. — Как только все бумаги будут подписаны, я куплю для тебя эту конуру.
— Но тебя ведь вычеркнули из свидетельства о рождении мальчика, — недоумённо захлопала глазами Лейсян.
— Как вычеркнули, так и обратно впишут, — рявкнул я, недовольный напоминанием о собственной глупости. Надо было ещё тогда всё как следует проверить — а не оставлять пацана на эту…
Она собственного сына назвала «мальчиком». Как будто у него имени нет.
Только оказавшись на свежем воздухе я понял, насколько мне было душно в её халупе.
— Лех, ты езжай следом, — приказал я водителю. — А я пройдусь.
Правда, долгой прогулки не получилось: не прошло и получаса, как мне на мобильный дозвонился Павел и ошарашил меня интересной новостью:
— Рафаэль, там твоя бывшая с Кукушкиной общается.
Несмотря на то, что несчастная сиротка производила впечатление кристально честного человека, я решил перестраховаться и поставил прослушку на все телефоны Кукушкиной: с некоторых пор я не доверял честным, начитанным девицам: у них бывает очень своеобразное чувство собственного достоинства.
Но если Лейсян позвонила Кукушкиной всего спустя полчаса после нашего разговора — выходит, ошибся я в кристальной честности сиротки.
— Надо же, — съязвил я в ответ на долгое сопение Павла в трубку. — Я думал, они в контрах, а между ними тишь да благодать.
— Нет, шеф, — протянул Павел. — Там другое.
Странные нотки в его голосе заставили меня напрячься.
— Включи запись.
— Запись не завершена, — сконфузился Павел. — Они ещё разговаривают.
Процедив ругательство сквозь зубы, я приказал.
— Так подключи меня к их разговору.
— Да, конечно… — ответил Павел. — Минутку.
В трубке раздалось несколько характерных щелчков, а затем я услышал надменный тон бывшей. Эта дура собиралась забрать ребенка к себе. Я с раздражением подумал о том, что силикон из губ очевидно съел мозги моей бывшей: она как будто не понимала, что пацан — живой человек, и его нельзя как куклу перетаскивать из одного дома в другой.
А потом сиротка сказала, что Лейсян не разговаривает на языке жестов. Да как же такое может быть — она ведь какая-никакая, но мать!
Пока я офигивал от происходящего, эта жадная дура накинулась на мою сиротку по поводу квартиры. Да я же ведь только что сказал, что подарю ей конуру. Зачем ей понадобилась ещё одна!
А у Сиротки голос приятный…я пока не видел ещё ее живьем, но на фотографиях она показалась мне довольно милой. И голос приятный.
Правда, усталый сейчас, и явно на стрессе…. Девчонка чуть не плачет. Но огрызается.
Правильно, молодец, моя девочка.
— Лех, — позвал я водителя, продолжая прислушиваться к разговору в трубке. Сев в машину, я захлопнул дверь и объявил.
— Возвращаемся.
— А в офис не поедем?
— Сначала вернемся, оборвём уши одной глупой дамочке, а потом в офис.
Никому не дам обижать мою сиротку.
Оксана
Весь оставшийся день я сидела как на иголках, чувствуя, что схожу с ума. Наш разговор с Лейсян закончился ничем: она по-прежнему настаивала на своём, пугая меня тем, что заберёт сына. Я же, поняв, что отступать некуда, посоветовала ей выбросить эту глупую идею из головы.
— Если ты не понимаешь чудовищности своей затеи, то это не значит что все такие.
— Я — мать.
— Ты по бумагам мать, — ответила я. — Только по бумагам.
— Я имею все права, — огрызнулась Лейсян.
— Так сходи в опеку, расскажи им там про свои права, которые у тебя отобрали. Думаешь, там не пошлют тебя куда подальше — мать, которая даже не знает, как поговорить со своим собственным ребенком.
— Это ты виновата! Я была… я была не в себе после родов. Ты отобрала у меня этого ребенка.
— Девятнадцатилетняя девочка, которая потеряла в один год брата и обоих родителей? Которая вынуждена была бросить институт, потому что ты уехала, бросив Ромку одного? Лейсян, не начинай! Я не прошу детских пособий — подавись ими, но если ты вступишь на порог войны, я позабочусь о том, чтобы опека взыскала с тебя каждую копейку, которую ты не перевела для сына.
— Я откладываю… откладываю!
— Отлично, — рявкнула я, отчетливо слыша по её голосу, что Лейсян врёт. — Тогда у тебя не будет никаких проблем.
Меня трясло, я чувствовала, что слезы уже давно катятся из глаз: слезы беззащитности и страха напополам со злыми слезами раздражения.
Не помню точно, как мы свернули разговор, но я ещё минут десять сидела на лестнице, раскачиваясь взад-вперед.
А потом взяла себя в руки.
Потому что это только ничем не обременённые девицы могут плакать и стенать весь день напролёт. А мне надо было возвращаться к работе.
Не скажу, что это было просто, но к концу дня я немного успокоилась — заставила себя успокоиться, потому что не хотела волновать сына.
Честно говоря, ничего особенного этот день больше не предвещал: я, как обычно, забрала Ромку с продлёнки. Как обычно, забежали вместе с ним в магазин возле дома: там на этой неделе продавали яблоки по скидке, и я решила взять пару килограммов про запас. Если начнут портиться — испеку пироги.
Ромка же, забредя в отдел с тортами, сделал большие глаза «шрековского кота», и я со вздохом подумала, что от выпечки всё равно не отверчусь: торты мы тоже покупали, но чаще я старалась печь домашнее, чтобы не пичкать ребенка всякими химикатами и наполнителями.
— А хочешь булочек с корицей? — спросила я, мысленно перебирая ингредиенты, которые были бы нужны для этого. Дома только молока, кажется, почти не осталось — а всё остальное, вроде имелось. — Или можем испечь шарлотку с яблоками.
— Не-ет, — потешно сморщил нос Ромка. — Лучше булочки с корицей.
— Договорились.
Заодно будет, что дать ребенку в школу на перекус: Ромка быстро рос и школьных порций ему просто не хватало.
Оплатив покупки, мы вышли на улицу. Ромка продолжил рассказывать о том, что было сегодня в школе, я — внимательно слушать и задавать вопросы.
По правде сказать, я насколько привыкла к жестовому языку, что даже в уличной полутьме отлично понимала, о чем говорит Ромка.
Пожалуй, в жестовом языке имелось одно единственное неудобство: для того, чтобы быть активном участником беседы, руки всё таки следовало держать свободными, поэтому вместо сумок я всегда покупала себе рюкзаки: закинул продукты на плечи — и можешь свободно разговаривать с ребенком.
Не успели мы дойти до дома, а Ромка уже поменял своё решение: теперь вместо булочек с корицей ему хотелось кыстыбыи с картошкой — есть такое блюдо в татарской кухни. Лейсян научила меня готовить их, когда была беременная.
«Тогда мы держались вместе, потому что находились в одной лодке. А сейчас — война».