Ржавое золото

Но господин де Спеле появился аж вечером и без добычи. Вернее, он принес не поросенка, а, так сказать, настоящую свинью. Он не зашел в домик, а вызвал Матильду, отвел ее к конюшне и, глядя в темнеющие небеса начал:

— Ты оказалась пророчицей, Тильда. Я не уберег Контанеля. Тильда подавила смех, ничего не ответила, только кивнула. — Я погубил его, он обречен. И телом, и душою. Я был у Гелиорга… второе звено цепи… он определил болезнь и сказал, что лекарства против нее нет, нет спасения. Не более трех суток жизни.

Это был ужасно… но только утром, а теперь Матильда грызла губу, с трудом сдерживая смех и вопль торжества.

— Ты молчишь… — по-своему истолковал де Спеле. — Действительно, о чем говорить? Мы потеряем драгоценное время, пока найдем замену человеческой душе Контанеля. Что до него, то ему я могу помочь лишь одним. Вот, — извлек из кармана флакон. — Это яд. Безболезненный, усыпляющий. Я превращу Контанеля в Срединного. И отпущу на волю, пусть живет, как человек. Старейший согласен, оставит его в покое. Контанель будет почти как человек, только болеть не будет, детей не оставит, если пожелает умереть — умрет. Ну, это я ему потом объясню. Можно было бы пригласить графа де Минюи, он превратил бы Контанеля в вампира, но это сложная судьба. — Взглянул на Матильду, на ее странно искаженное лицо. Ну, еще бы! Она едва сдерживалась! Но де Спеле понял ее мину, как очень для себя неодобрительную, и закончил решительно: — Я дам ему яд. Он безвкусный, я проверил.

— А закусывать он чем будет?! — грохнула Матильда — взорвался накопленный запас торжества. — Вы, почему порожняком? Где дичь? Помирать натощак прикажете? — И так хлопнула де Спеле по плечу, что флакон выпал и разбился.

Ну, словом, все объяснила. Призраку продемонстрировали здорового виконта, де Спеле воровски опустошил чью-то кухню, и славненько попировали. Кстати, принял участие господин призрак! И оказался еще каким гурманом и выпивохой! Впрочем…

Когда Рене де Спеле освоил некоторые магические науки и навострился достаточно прилично перемещаться в пространстве, то Старейший позволил ему отпуск. Наш герой воссоздался в развеселом городишке с намерением кутнуть всласть. И настроение было самое развеселое — роскошный наряд, тугой кошелек, привлекательная внешность. Особенно радовало последнее обстоятельство — Рене внезапно обратил внимание, что он уже не зеленый юнец, коим вступил в призрачное царство, а молодой мужчина. Очевидно, его могучий покровитель внес изменения, что были суждены его телу изначально, и для которых наступило время. Короче, Старейший осуществил генетическую программу данной личности.

Но гулял и развлекался де Спеле недолго — в роскошном обеде он не смог проглотить первый же глоток вина! Попытался съесть кусочек каплуна — снова не получается. Оказывается, его плоть не только повзрослела, но изменилось.

— Я убрал то, что теперь тебе не требуется, изо всех твоих модификаций, кроме первичной, — пояснил Старейший, к которому де Спеле тут же сбежал. — В том числе системы пищеварения. Теперь ты черпаешь энергию для своей жизнедеятельности из эфира. Таким образом, я освободил множество клеток твоего мозга и заполнил их нужными сведениями, например, навыкам перемещения в пространстве, терморегуляцией, расширил канал связи со мной…

— Прощайте, попойки, прощайте, пиры, — с грустной улыбкой произнес де Спеле и попросил: — Но все же прошу сообщать мне, что вы там еще собираетесь убирать, а то ведь…

— Хорошо, если вам угодно сохранить некоторые человеческие привычки, то я вмонтирую систему деструкции материи в ваши коренные зубы. Вы сможете брать пищу в рот, ощущать ее компоненты — вкус, запах, консистенцию, но потом она будет исчезать.

— Ладно, и на том спасибо, хотя бы компонентами наслажусь…

Но вскоре де Спеле сделал приятное открытие, что это самое система деструкции — штука достаточно полезная. Он мог насладиться хоть целой бочкой и вина и быком (правда, от жевания уставали челюсти) без малейших последствий! Не пьянел и не страдал несварением. Вечная трезвость и стройная талия! И слава выпивохи и гурмана. Право же, все устроилось наилучшим образом.

Итак, пир удался на славу, хотя лишь Контанелю и Виоле пища требовалось по-настоящему. Матильда уже обладала дублирующей системой питания от эфира, но о ней не подозревала. Она мечтала, какими разносолами и вкусностями будет ублажать господина призрака.

Когда стемнело, господин де Спеле по наущению Матильды укутал Контанеля плащом (ночи в августе холодные) и вынес на холм. Луна всходила поздно, и все небо усеяли звезды. Яркие, чистые, прекрасные звезды!

— Если бы ты знал, как много звезд там, — прошептал де Спеле, указывая на небо. — Все небо в звездах и днем, и ночью. Настоящее небо всегда черно, и звезды не мерцают…

— Вот бы подняться…

— Нет, под черным небом ты задохнешься и замерзнешь, человек. А мои мысленные картины не можешь принять. Но мерцающие звезды — это красиво! Взгляни — много-много лет назад ее называли Алмазом Неба. Тогда созвездия были совсем иными, и она была главной драгоценностью Небесной Короны. Сменилась многое, но Алмаз живет, мерцает. Белый, синий, алый…

Так Контанель снова увидел милые его сердцу светила и надолго позабыл о проблемах загробной жизни.

Три дня путники отдыхали. На третий день Контанель совсем поправился и стал избегать слишком рьяных нянек. Правда, давно… нет, всего лишь декаду назад обещанный ведьмочке танец он станцевал. Хотя танцевать пришлось под музыкальную шкатулку, в медленном темпе. Виола была в человеческом обличии, вздыхала о развеселых плясках полнолуния и в конце заявила, что это совершенно не то и вообще не считается.

А де Спеле беспробудно отсыпался в облюбованной глыбе. «Не терплю во сне сквозняков, — заявил он. — То ли дело камень, особенно гранит. Спокойно, как в могиле». И его спячка едва не сыграла роковую роль, так как от Цепи пришел вызов, а господин призрак его не почувствовал, ибо присутствовал на похоронах. На своих собственных, но, к счастью, во сне. И ему очень нравилось: лежит себе спокойненько во гробе, все чувства ублажены: во-первых, поза удобная, тепло и мягко, костюм парадный, сапоги новые, но не жмут; во-вторых, приятно ладаном и цветами пахнет; в-третьих, песнопения и орган слух тешат; в-четвертых, людей-то людей! И все горько рыдают, горюют, что такого человека потеряли. Не ценили, значит, при жизни, и только теперь опомнились.

То-то, отмечает де Спеле, но подняться и поукорять ему лень. Устал он, о, как устал… Вот насладится службой, а там пускай везут на кладбище и опускают в склеп. Как славно будет, когда тяжелая плита отгородит его от всей мирской суеты! И сможет он спокойно предаться отдыху и ждать, когда прозвучит труба архангела и призовет его на последний суд. И узрит он ясные лики небожителей…

Чья-то рука задела нос, нагло зашарила по груди и скрещенным на ней рукам, потом вцепилась в перевязь, дернула — и господин де Спеле вылетел из валуна, как морковка из грядки. И, как хорошая хозяйка, Матильда его не уронила, а придержала и поставила на ноги. Призрак на ногах держался нетвердо и проговорил, снова смежая веки:

— Зачем ты прервала мой вечный сон?

— Что? Какой еще вечный?! — даже несколько опешила Матильда. — Сами заварили кашу с Цепью, а нам расхлебывать?

— Постой, постой, Тильда. — Де Спеле затряс головой, вытряхивая из нее цветочки, ладан и реквием.

— Стою, а вы очухивайтесь поскорее! Вызов пришел, зовет вас кто-то.

Де Спеле оперся о валун, запрокинув лицо, поглядел прямо на солнце, словно пытаясь выжечь мрак и сомнительный уют склепа. Одурь отступала, и он трезво оценил нелепость, пошлость, слащавость и фальшь видения. Уж не человеческая ли суть, не сентиментальность ли сыграла с ним злую шутку? А вдруг он заснул бы надолго? Пусть не навечно, однако и несколько дней могли бы многое изменить!

Тут Матильда помогла, не оставила в беде нареченного папочку и ответила ему две осторожные, но чувствительные пощечины. Впрочем, от женской руки, пусть и такой тяжелой, честь господина призрака не понесла ущерба, поэтому он произнес: