Страница 4 из 8
После этих издевательств у ребенка остались большие красные зудящие келоидные рубцы на ягодицах, ногах и спине.
Из-за черепно-мозговой травмы он не мог видеть, слышать и двигать всей левой стороной тела, пока отек мозга не спал. Кертис провел в коме восемь недель. Правая часть мозга была настолько повреждена, что не могла обеспечивать рост левой руки и ноги. Ребенку было почти два года, но его развитие достигло лишь уровня девятимесячного малыша.
Я была медсестрой, и это сделало меня хорошим кандидатом на усыновление Кертиса. Узнав историю его болезни и его потребности в реабилитации, я поняла, что впереди ребенка ждут эмоциональные испытания и затруднения при адаптации в обществе. Я понимала, что он останется инвалидом и в его жизни будет множество ограничений. Но самым большим испытанием для Кертиса может стать злость. Поэтому передо мной стояла задача – помочь ему простить обидчика.
Когда Кертис переехал к нам домой, моя жизнь круто изменилась. Первые четыре дня я просто наслаждалась его присутствием. А потом приступила к лечению. Я разрабатывала левую ступню и лодыжку и втирала в ягодицы и ноги масло с витамином Е, чтобы размягчить ужасные шрамы от ожогов. А сам малыш тем временем пытался учиться ходить. Тяжелая шина на его ноге скребла по резному дереву моего антиквариата Викторианской эпохи. Поэтому пришлось обставить дом более скромной и функциональной мебелью. Так у Кертиса появилось много пространства для упражнений и развития двигательной активности. Но в основном он общался и привыкал к новой семье: пятилетней сестре Тине, отцу и мне.
В понедельник я начала собирать ресурсы для того, чтобы решить грядущие сложные проблемы. Пока Тина была в школе, я усадила Кертиса в детское кресло в джипе, который мы купили для путешествий по горным дорогам, и поехала в город. Для начала мы заехали к педиатру, где я рассказала историю мальчика и записалась на прием. Врач дал нам направление в «Истер силс», куда Кертис должен был ходить на физиотерапию.
Там я заполнила кучу форм и снова рассказала историю сына. Оттуда меня направили к офтальмологу и хирургу-ортопеду. Нам также назначили домашнего преподавателя, который должен был прийти к нам домой в четверг, чтобы познакомиться. У офтальмолога я снова рассказала историю Кертиса и записалась на прием. Я трижды рассказывала историю сына, а он все это время ее слушал. Люди слушали со смесью ужаса и неверия. И я понимала, что так Кертис не научится прощать.
Долгие переезды утомили мальчика. Для него все вокруг было новым, включая меня. Я множество раз сажала его в автомобильное кресло, доставала и носила в незнакомые места с незнакомыми людьми. Кертис был тяжелым. Я тоже устала. Нам обоим нужно было пообедать и поспать.
Но прежде нам нужно было нанести последний визит – к хирургу. В комнате ожидания ко мне подошла администратор и спросила, чем мне помочь. По моим щекам потекли слезы.
– Я только что усыновила этого мальчика. У него на ноге шина, и я не знаю, что делать, – только и смогла сказать я в промежутках между рыданиями.
Я как будто забыла, что была медсестрой, и осталась просто мамой.
Администратор мигом взяла Кертиса на руки и отвела нас в смотровую палату.
– Доктор сейчас придет, – сказала она.
Все были на обеде, но нас все равно приняли – маленького хрупкого светловолосого ребенка и его отчаявшуюся мать в слезах.
И снова я пересказала историю Кертиса. Доктор очень рассердился:
– На месте вашего мужа я бы того мужика выследил и пристрелил.
Мне впервые хватило смелости сказать:
– Мы не так к этому относимся. Нам бы не хотелось, чтобы Кертис вырос с чувством ненависти и гнева. Мы думаем, что это хуже, чем инвалидность.
Сын рос и за несколько лет перенес множество сложнейших операций. Он столкнулся с дурным обращением, несправедливостью и насмешками одноклассников. Мне было невыносимо думать о том, какую жестокость терпел Кертис и какие физические ограничения у него после этого остались. Я сочиняла отговорки для его мучителя: тот человек сам в детстве пострадал от жестокого обращения. Потом его жена усыновила Кертиса, пока он был за границей, он просил помощи у армии, но ему отказали. Ради сына я все это время прятала гнев глубоко внутри и пыталась убедить себя в том, что перестала его чувствовать. Я говорила себе, что не злюсь, а значит, не злилась… Ведь это так работает?
Жизнь состояла из визитов к врачам и физиотерапевтам в нашем городе по понедельникам и средам и визитов к врачам в Рино и Сакраменто по вторникам и четвергам. По пятницам я работала в классе Тины, чтобы она не чувствовала себя обделенной.
Однажды вечером, когда Кертису было восемь лет, он оторвался от игры и сказал:
– Мама, как ты думаешь, можно найти человека, который сделал мне больно?
Вопрос сына застал меня врасплох.
– Наверное, можно, Кертис. А зачем тебе это?
Я прислушалась к себе и поняла, что гнев, который когда-то бурлил у меня внутри, исчез. Вместо ненависти меня заполняло умиротворение. Мы навсегда стали семьей: Кертис, Тина, муж и я. Это была моя жизнь, и она мне очень нравилась.
Ответ Кертиса прозвучал как эхо моих мыслей:
– Я хочу сказать ему, что у меня все хорошо.
Карен Р. Хессен
Больше не «Джейн Доу»
Храбрость – это не отсутствие страха, а скорее осознание того, что есть более важные вещи.
Моя жизнь была прекрасна. Мы с мужем были женаты 12 лет, оба интенсивно строили карьеру и растили двоих маленьких детей, в которых души не чаяли. Но все изменилось в один миг ранним утром 11 сентября 1993 года.
Впервые за все время, что мы были женаты, муж уехал в командировку и не ночевал дома. Вечером я сводила пятилетнего сына и семилетнюю дочь на ужин и концерт для детей. После этого мы вернулись домой и к десяти вечера уже крепко спали. Рано утром меня разбудил звук шагов в коридоре. Открыв глаза, я увидела, что в мою комнату входит мужчина в маске. Незваный гость связал мне руки, разрезал ножом одежду, приставил к голове пистолет и изнасиловал. Он оставил меня в живых, дети даже не проснулись.
За несколько минут невообразимый ужас сменился сначала страстным желанием выжить, а затем невероятной благодарностью. Дни, когда дары жизни можно было воспринимать как должное, остались позади. В больнице мне назначили лечение оцарапанной роговицы глаза, запротоколировали порезы на запястьях и с помощью специального набора для жертв изнасилования раздобыли ДНК нападавшего. Происходящее казалось мне дурным сном, но я тем не менее была благодарна за то, что выжила и что моих детей никто не тронул. У нас все будет хорошо. Моя вера в Бога была сильна, муж был рядом, семья и друзья оказали мне чудесную поддержку, я постепенно начала приходить в себя и уже через несколько недель после пережитого вернулась на работу. Но я даже не подозревала, что худшее еще впереди.
В последовавшие недели и месяцы я попала в мир, о котором ничего раньше не знала. Быстро выяснилось, что на жертв сексуального нападения ложится клеймо позора – и даже те, кто поклялся служить и защищать, не смогли проигнорировать его в ходе расследования происшествия. Издевательства полицейских, занимавшихся моим делом, причинили мне больше боли, чем само изнасилование. Кто-то сообщил лейтенанту слух, точнее подлую ложь, которая изменила ход следствия. Некто, не знавший ничего ни обо мне, ни об обстоятельствах нападения, сказал, что я выдумала историю об изнасиловании, чтобы скрыть супружескую измену. И вместо того чтобы проверить этот слух с помощью стандартного, проверенного полицейского протокола, офицер решил эмоционально сломать меня, угрожая арестом и лишением всего, что мне дорого, если я не признаюсь во лжи. Я с самого начала рассказывала только правду о том ужасном событии, но мои слова подвергли сомнению. Меня обвинили в произошедшем. Мне было страшно, стыдно, горько и противно.