Страница 2 из 33
К воспоминаниям о жизни в Гурзуфе несомненно относится тот женский образ, который беспрестанно является в стихах Пушкина, чуть только он вспомнит о Тавриде, который занимал его воображение три года сряду, преследовал его до самой Одессы, и там только сменился другим. В этом нельзя не убедиться, внимательно следя за стихами того времени. Но то была святыня души его, которую он строго чтил и берег от чужих взоров, и которая послужила внутреннею основою всех тогдашних созданий его гения. Мы не можем определительно указать на предмет его любви; ясно однако, что встретил он его в Крыму и что любил он без взаимности6.
В начале 1880‐х годов А. И. Незеленов вслед за Бартеневым приписывает Пушкину «возвышенное, идеально-чистое чувство любви к какому-то неизвестному нам лицу», относя к «таинственно и свято любимой им девушке» две крымские элегии: РОЛГ и «Увы! зачем она блистает» (1820). Эта «таинственная любовь поэта в Тавриде, – утверждал он, – ярким лучом прошла <…> по всей его жизни и по всей деятельности»7. Тогда же П. П. Каратыгиным была предложена и первая кандидатура на роль предмета «утаенной любви» и адресата РОЛГ – Елена Николаевна Раевская, одна из четырех дочерей генерала Н. Н. Раевского, в семье которого Пушкин прожил три недели в Гурзуфе. По возрасту она более других сестер подходила к категории «юная дева»: в 1820 году ей было семнадцать лет, тогда как Екатерине уже двадцать три, Марии (будущей княгине Волконской) – шестнадцать8, а Софии – четырнадцать. Вот что писал Каратыгин о Елене (или Алене, как ее звал отец):
<…> красавица, высокая, стройная блондинка с прелестными голубыми глазами, скромная, застенчивая – произвела на поэта глубокое – не чарующее, но вернее – отрезвляющее впечатление. В ней, в течение двух, трех лет он видел воплощение музы, вдохновлявшей поэта к созданию чистейших, девственно-прелестных стихотворений. Не только в стихотворениях 1820 года, но и во многих произведениях Пушкина последующих лет мы находим строфы, имеющие автобиографическое значение. Елена Николаевна, зная в совершенстве английский язык, переводила на французский Байрона и Вальтер Скотта, но недовольная своими трудами, разрывала свои переводы. Пушкин, найдя случайно клочки бумаги, обнаружил тайну скромной переводчицы… Расставшись с семейством Раевских, Пушкин любил вызывать в своем воображении этот прелестный призрак, припоминая самые маловажные эпизоды своего пребывания в семействе Раевских. <…> Таким образом, великий поэт долго не расставался с воспоминаниями о своей чистой идеальной любви к Е. Н. Раевской, но оно не удерживало Пушкина от разгульного образа жизни в кругу разнообразного «пестрого» населения Кишинева и Одессы9.
Гипотеза Каратыгина не получила широкой поддержки – наверное, в первую очередь потому, что о Елене Раевской мы знаем намного меньше, чем о ее сестрах. Только М. О. Гершензон и П. К. Губер, искавшие «утаенную любовь» Пушкина не среди сестер Раевских, а среди петербургских красавиц и потому считавшие, что в собственно крымских элегиях эротическое начало отсутствует, связали РОЛГ с образом Елены Раевской10, но они остались в меньшинстве. Массовым сознанием на многие десятилетия овладела разработанная П. Е. Щеголевым эффектная легенда, согласно которой «мучительным и таинственным предметом любви Пушкина на юге в 1820 и следующих годах» была Мария Раевская11. Ее Щеголев отождествил как с «элегической красавицей» РОЛГ, так и с той женщиной, чей рассказ Пушкин якобы переложил в «Бахчисарайском фонтане»12. По саркастической оценке М. Л. Гофмана,
Щеголевская легенда известна каждому гимназисту VII класса и принята и широкой публикой, и пушкинизмом, и каждый новоиспеченный пушкинист считает своим долгом «внести свой вклад» и прибавить еще одно стихотворение к циклу стихов, якобы связанных с «утаенной любовью» к Раевской, – иначе говоря, еще более запутать вопрос и подменить истину о Пушкине легендой13.
Параллельно с «мариинской партией» в пушкинистике XX века сформировалась и партия «екатерининская»14, к которой принадлежали, в частности, упомянутый выше М. Л. Гофман15 и Б. В. Томашевский. Последний в 1949 году опубликовал документ, полностью разъяснивший, по убеждению исследователя, кого именно разумел Пушкин в последних строках РОЛГ, – фрагмент письма Михаила Федоровича Орлова жене Екатерине Николаевне (в девичестве Раевской) от 23 июля 1823 года, где говорилось:
Au milieu de ce tas d’ affaires, les unes plus e
[Пер.: Среди кучи дел, одни докучнее других, я вижу твой образ как образ милой подруги и приближаюсь к тебе или воображаю тебя близкой всякий раз, как вижу достопамятную Звезду, которую ты мне указала. Будь уверена, что едва она восходит над горизонтом, я ловлю ее появление с моего балкона.]
Письмо М. Ф. Орлова убедило многих пушкинистов в том, что «девой юной» РОЛГ была Екатерина Раевская. Ю. М. Лотман, например, полагал это бесспорно доказанным фактом17. «После исследования Томашевского, – утверждает В. М. Есипов, – можно считать установленным, что женщина, к которой обращена эта элегия, звалась Екатериной»18.
Но так ли это?
Нам кажется, нет, ибо Орлов ничего не говорит о том, что указанная Екатериной звезда может быть названа ее именем. Насколько мы можем судить, не встречается имя Екатерина и в астронимике – как древней, так и современной Пушкину. Правда, В. В. Набоков сделал попытку разрешить противоречие, предположив, что Екатерина Раевская, красавица, подобная Венере («a very Venus in beauty»), наверное, отождествляла себя с Кипридой и в шутку приветствовала вечерний восход Венеры ученой игрой с именами: «katharos and Kypris, Kitty R. and Kytheria»19. Однако это всего лишь беспочвенная догадка, притом заведомо недобросовестная, так как она основана на игнорировании правильных ударений и произносительных норм. По сути дела, из письма Орлова следует лишь, что у Екатерины была какая-то своя заветная звезда или планета, появление которой на вечернем небосклоне имело для них с мужем некий важный интимный смысл. Но подобные же заветные звезды могли быть и у других сестер Раевских, чьи имена, в отличие от имени Екатерины, имеют прямые астронимические соответствия.
Вопрос о «звездных» параллелях к имени Мария уже поднимался в пушкинистике.
«Через И. Н. Розанова мы узнали, – писал Б. М. Соколов, – что Вячеслав Ив. Иванов, толкуя в руководимом им Пушкинском семинарии это стихотворение <РОЛГ>, <…> объяснил, что в католическом мире Венера (Таврическая звезда) носит, между прочим, название „Звезды Марии“»20. Малограмотное объяснение Соколова попробовал уточнить В. В. Вересаев, писавший:
От М. О. Гершензона я слышал, что Вяч. Ив. Иванов толкует разбираемое место так: в средневековых католических гимнах дева-Мария называется stella maris (звезда моря), а stella maris было название планеты Венеры. Мне такое объяснение представлялось слишком ученым и громоздким: ну, где было знать Пушкину и девицам Раевским, как называли деву-Марию средневековые католические гимны? Однако, веское подтверждение мнению Вяч. Ив. Иванова мы находим в черновике Пушкинского «Акафиста К. Н. Карамзиной»:
Значит, Пушкину было известно название девы-Марии – stella maris.21
6
Бартенев П. И. Пушкин в Южной России. М., 1914. С. 41. (Впервые работа опубликована в 1861 году).
7
Собрание сочинений профессора А. И. Незеленова. Т. 1: Александр Сергеевич Пушкин в его поэзии. Первый и второй периоды жизни и деятельности. (1799–1826). Историко-литературное исследование. СПб., 1903. С. 75–77.
8
Год рождения Марии Раевской до недавнего времени указывали по-разному: 1805, 1806 или 1807. Недавно Светлана Сыч обнаружила запись в метрической книге Святониколаевской церкви местечка Камянка, из которой следует, что Мария родилась 22 июля (3 августа) 1804 года (см. в группе «Фейсбука» «Генеалогия и Семейная история»): https://www.facebook.com/groups/169714816510441/permalink/1003142143167700/, дата обращения: 23.11.2021).
9
Каратыгин П. Наталья Николаевна Пушкина в 1831–1837 гг. // Русская старина. 1883. № 1. С. 51–52, 54. Еще ранее П. А. Ефремов указал, что Елена Раевская могла быть адресатом другой крымской элегии «Увы! зачем она блистает» (см. его примечания в кн.: Сочинения А. С. Пушкина / Под ред. П. А. Ефремова. 8‐е изд., испр. и доп. Т. 1. М., 1882. С. 508), в которой говорится о юной девушке, обреченной «жизнью молодой <…> недолго наслаждаться». С этой атрибуцией и по сей день согласны многие исследователи, поскольку Елена страдала чахоткой и считалась обреченной на раннюю смерть. См., например, замечание Ю. М. Лотмана, отнесшего к Елене еще и стихи из «Бахчисарайского фонтана»: «Я помню столь же милый взгляд / И красоту еще земную» (Лотман Ю. М. Посвящение «Полтавы» (адресат, текст, функция) // Лотман Ю. М. Пушкин: Биография писателя; Статьи и заметки, 1960–1990; «Евгений Онегин»: Комментарий. СПб., 1995. С. 263) со ссылкой на письмо В. И. Туманского от 5 декабря 1823 года из Одессы, где он встречался с семьей Раевских: «Елена сильно нездорова; она страдает грудью и хотя несколько поправилась теперь, но все еще похожа на умирающую. Она никогда не танцует, но любит присутствовать на балах, которые некогда украшала» (Письма Вас. Ив. Туманского и неизданные его стихотворения. Чернигов, 1891. С. 54). О недуге Елены писал в своих воспоминаниях граф Олизар, познакомившийся с семейством Раевских зимой 1820–1821 года и сватавшийся к ней в 1828 году: «Елену можно бы было сравнить с цветком кактуса, так как она, подобно последнему, после пышного расцвета быстро увяла и, пораженная неизлечимой болезнью, влачила тяжелую, исполненную страданий жизнь» (Мемуары графа Олизара // Русский вестник. 1893. Т. 228. № 9 (сентябрь). С. 102). Отказав Олизару, Елена, как сообщил Н. Н. Раевский-старший сыну Николаю, «по нездоровью своему уже положила остаться в девках» (Архив Раевских / Изд. П. М. Раевского. Ред. и примеч. Б. Л. Модзалевского. Т. 1. СПб., 1908. С. 443. Письмо от 3 апреля 1829 года). Л. П. Гроссман не без оснований думал, что воспоминаниями о Елене Раевской навеяна строфа «Осени»:
(Гроссман Л. Пушкин. М., 1939. С. 218). С другой стороны, Б. В. Томашевский пытался доказать, что стихотворение «Увы! зачем она блистает» в равной мере можно отнести и к Екатерине Раевской, которая в 1820 году была больна (Томашевский Б. В. «Таврида» Пушкина // Ученые записки Ленинградского государственного университета. Серия филологических наук. Вып. 16. Л., 1949. С. 122; ср. также: Кибальник С. А. Русская антологическая поэзия первой трети XIX в. Л., 1990. С. 185–186). Следует отметить, однако, что последние упоминания о нездоровье Екатерины в семейной переписке Раевских, которую цитирует Томашевский, датированы июнем – началом июля 1820 года, тогда как Пушкин встретился с нею в Гурзуфе лишь 19 августа. Судя по тому, что Н. Н. Раевский-старший называет болезнь Екатерины «расслаблением» и рекомендует ей «железные воды» (Архив Раевских. Т. 1. С. 516–517, 524), речь шла о нервном расстройстве или анемии, но никак не о неизлечимой, угрожающей жизни легочной болезни, при которой минеральные воды считались противопоказанными (см.: Грум К. Полное, систематическое, практическое описание минеральных вод, лечебных грязей и купаний русских и заграничных: В 2 ч. СПб., 1855. Ч. 1. С. 67 et passim).
10
Гершензон М. О. Северная любовь А. С. Пушкина // Вестник Европы. 1908. Т. 249. Кн. 1 (январь). С. 286; Губер П. К. Дон-Жуанский список Пушкина. СПб., 1923. С. 76–77.
11
См.: Щеголев П. Е. Из разысканий в области биографии и текста Пушкина // Пушкин и его современники. Вып. XIV. СПб., 1911. С. 53–193. В дальнейшем работа многократно перепечатывалась под разными названиями. Последняя редакция: Щеголев П. Е. Пушкин. Исследования, статьи и материалы / Изд. 3‐е, просмотр. и доп. Т. 2. М.; Л., 1931. С. 150–254. Гипотезе Щеголева предшествовало замечание Н. Ф. Сумцова, писавшего, что предметом крымской возвышенной любви Пушкина могла быть либо Елена, либо Мария Раевская (Сумцов Н. Этюды об А. С. Пушкине. Вып. 1. Варшава, 1893. С. 33).
12
Щеголев П. Е. Пушкин. Исследования, статьи и материалы. Т. 2. С. 202–205.
13
Гофман М. Л. Пушкин – Дон-Жуан. Париж, 1935. С. 46. Характерным примером некритического усвоения идей Щеголева может служить специальная монография: Соколов Б. М. М. Н. Раевская – княгиня М. Волконская в жизни и поэзии Пушкина. М., 1922.
14
Впервые гипотеза о любви Пушкина к Екатерине Раевской, отразившейся в РОЛГ, «Нереиде» и некоторых других стихотворениях, была в осторожной форме высказана киевским исследователем А. М. Лободой в статьях «А. С. Пушкин в Каменке» (Лобода А. М. А. С. Пушкин в Каменке // Университетские известия. 1899. № 5: Памяти Пушкина. Киев. Отд. II. С. 96) и «Пушкин и Раевские» (Лобода А. М. Пушкин и Раевские // Пушкин А. С. [Сочинения]: В 6 т. СПб., 1908. Т. 2. С. 106–107 (Библиотека великих писателей под ред. С. А. Венгерова)).
15
См.: Гофман М. Л. Пушкин – Дон-Жуан. С. 34–38.
16
Цит. по: Томашевский Б. В. Пушкин. Кн. 1 (1814–1823). М.; Л., 1956. С. 488; перевод автора. В первой публикации документа французский оригинал был опущен (Томашевский Б. В. «Таврида» Пушкина. С. 121).
17
Лотман Ю. М. Посвящение «Полтавы» (адресат, текст, функция). С. 261.
18
Есипов В. М. Пушкин в зеркале мифов. М., 2006. С. 51.
19
Pushkin A. Eugene Onegin. A Novel in Verse / Transl. from the Russian, with a Commentary, by Vladimir Nabokov. Vol. II. Part 1: Commentary and Index. Princeton University Press, 1990. P. 125 (первой пагинации).
20
Соколов Б. М. М. Н. Раевская – княгиня М. Волконская в жизни и поэзии Пушкина. С. 23–24.
21
Вересаев В. В. Таврическая звезда // Пушкин и его современники: Материалы и исследования. Вып. 37. Л., 1928. С. 124.