Шум падающих вещей

Летисия родилась августовским утром. Мы провели ночь в больнице, готовясь к операции, и обстановка в палате – Аура на койке, я рядом, на диванчике для посетителей – была словно издевательское отражение другой палаты, в другое время. Когда за ней пришли медсестры, Аура уже была одурманена лекарствами; последнее, что она мне сказала, было: «А я все-таки думаю, что перчатка принадлежала Симпсону»[23]. Мне хотелось взять ее за руку, подойти без костылей и взять ее за руку, и я сказал ей об этом, но она уже меня не слышала. Я шагал рядом с ней по коридорам, ехал рядом с ней в лифтах, а сестры говорили: «Спокойно, папочка, все будет хорошо», а я спрашивал себя, какое право имеют эти женщины называть меня папочкой и тем более излагать мне свои взгляды на будущее. Потом возле огромных дверей операционной меня усадили в зале ожидания, который оказался, скорее, проходной комнатой с тремя стульями и столиком с журналами. Я оставил костыли в углу, возле фотографии или, скорее, плаката, с которого беззубо улыбался розовощекий младенец, обнимая гигантский подсолнух на фоне голубого неба. Я открыл старый журнал и попытался развлечь себя кроссвордом: «постройка, где молотят хлеб; брат Онана; человек, склонный к медлительности, особенно показной». Но я мог думать лишь о женщине, которая спала там внутри, пока скальпель взрезал ее кожу и плоть, о руках в перчатках, которые проникнут внутрь ее тела, чтобы достать мою девочку. Пусть будут бережными эти руки, думал я, пусть действуют ловко, пусть не тронут того, чего трогать не надо. Пусть они не причинят тебе вреда, Летисия, и не пугайся, бояться тут нечего. Из операционной вышел молодой мужчина и, не снимая маски, сказал: «Обе ваши принцессы прекрасно себя чувствуют». Тут я осознал, что стою (сам не заметил, в какой момент вскочил); ногу пронзила боль, так что пришлось снова сесть. От стыда я закрыл лицо руками: никому не нравится, когда другие видят, как он плачет. «Человек, склонный к медлительности, – подумал я, – особенно показной». Потом, увидев Летисию внутри чего-то, напоминавшего полупрозрачный голубой бассейн, спящую, плотно завернутую в белые пеленки, которые даже издалека выглядели теплыми, я снова подумал об этой нелепой фразе. Я сосредоточился на Летисии. С досадного расстояния я смотрел на ее глаза без ресниц, на самый крошечный рот, который видел в жизни, и жалел, что ее завернули в пеленки так, что не видно ладоней, потому что в ту секунду не было для меня ничего важнее, чем увидеть ладони моей дочери. Я понял, что никогда в жизни никого не полюблю так, как в ту секунду полюбил Летисию, что никто и никогда не станет для меня тем, чем стала эта вновь прибывшая, эта незнакомка.

Я никогда больше не ходил на Четырнадцатую улицу, не говоря уж о бильярдной (я перестал играть: от долгого стояния боль в ноге делалась почти невыносимой). Так я лишился части города или, точнее, часть моего города у меня украли. Я представлял себе город, в котором улицы и тротуары постепенно закрываются от нас, словно комнаты в рассказе Кортасара[24], и в конце концов изгоняют нас вовсе. «Нам было хорошо, но мало-помалу мы отвыкали от мыслей»[25], – говорит в рассказе брат после того, как чье-то таинственное присутствие захватило часть дома. И прибавляет: «Можно жить и без них». Это правда, можно. После того, как у меня украли Четырнадцатую улицу, – после долгих сеансов психотерапии, приступов тошноты и боли в измученном таблетками желудке – я стал недолюбливать город, опасаться его, начал чувствовать исходящую от него угрозу. Мир стал казаться мне замкнутым пространством, а моя жизнь – жизнью затворника. Врач твердил о страхе улицы, швырял в меня словом «агорафобия», словно хрупкой вещью, которую нельзя ронять, и мне было очень сложно объяснить ему, что на самом деле все обстояло ровно наоборот: я страдал от жесточайшей клаустрофобии. Однажды во время ничем более не примечательного сеанса врач посоветовал мне разновидность терапии, которая, как он сказал, давала очень хорошие результаты у многих его пациентов.

– Вы ведете дневник, Антонио?

Я сказал – нет, дневники всегда казались мне нелепостью, суетой или анахронизмом; выдумкой, будто наша жизнь важна. Он ответил:

– Так начните. Я не говорю о настоящем дневнике, заведите просто тетрадку для вопросов.

– Вопросов, – повторил я. – Каких, например?

– Например, какие опасности действительно существуют в Боготе. Какова вероятность того, что это снова с вами случится; если хотите, я поделюсь с вами статистикой. Вопросы, Антонио, вопросы. Почему с вами случилось то, что случилось, и чья это была вина, ваша или нет. Могло бы это приключиться с вами в другой стране. Могло бы это приключиться с вами в другой момент. Имеют ли смысл все эти вопросы. Важно понимать, какие вопросы имеют смысл, а какие нет, Антонио, и один из способов понять – записывать их. А когда вы поймете, какие из них имеют смысл, а какие являются просто глупой попыткой найти объяснение чему-то, что объяснения не имеет, задайте себе другие: как выздороветь, как забыть о том случае, не прибегая к самообману, как снова начать жить, жить в согласии с людьми, которые любят вас. Как избавиться от страха, вернее, как оставить себе лишь нормальную дозу страха, ту, с которой живут все люди. Как жить дальше, Антонио. Многое наверняка уже приходило вам в голову, и все же увидеть вопросы на бумаге – это совсем другое. Дневник. Попробуйте вести его две недели начиная с сегодняшнего дня, а потом поговорим.

Совет показался мне идиотским, как из книг по самопомощи. Я не ожидал такого от профессионала с сединой на висках, с кипами фирменных бланков на столе и с дипломами на разных языках на стене. Разумеется, я не сказал ему об этом, да и не было необходимости, потому что он тут же встал и направился к книжному шкафу (книги-близнецы в одинаковых переплетах, семейные фото, детский рисунок с нечитаемой подписью в рамке).

– Я уже понял, вы не станете этого делать, – сказал он, открывая ящик. – Все, что я говорю, вам кажется чушью. Что ж, возможно, так оно и есть. Но сделайте мне одолжение, возьмите вот это.

Он достал тетрадь на пружинке, похожую на те, в которых я писал в школе, – с нелепой обложкой, имитирующей джинсовую ткань, – вырвал четыре, пять, шесть страниц в начале и посмотрел в конец, чтобы удостовериться, что там нет никаких заметок, а потом вручил тетрадь мне, точнее, положил передо мной на стол. Я взял ее и зачем-то полистал, словно это был какой-нибудь роман. Тетрадь была в клетку; я всегда терпеть не мог тетради в клетку. На первой странице отпечатались слова-призраки с вырванных листов: дата, подчеркнутое слово, буква «и». «Спасибо», – сказал я и вышел. Тем же вечером, невзирая на скепсис, который вызвала у меня поначалу эта идея, я заперся у себя в комнате, открыл тетрадь и написал: «Дорогой дневник». Сарказм не сработал. Я перевернул страницу и попытался начать:

¿[26]

И на этом все. Так, держа в руке ручку, вперившись в одинокий вопросительный знак, я просидел несколько долгих секунд. Аура, всю неделю страдавшая от легкой, но докучливой простуды, спала с открытым ртом. Я взглянул на нее, попытался набросать ее портрет, но не преуспел. Потом составил в уме список наших планов на следующий день, включавший прививку Летисии, закрыл тетрадь, убрал в тумбочку и погасил свет.

Снаружи, в глубине ночи, лаяла собака.

В 1998 году, несколько дней спустя после завершения чемпионата мира по футболу во Франции и незадолго до того, как Летисии исполнилось два года, я ждал такси возле Национального парка. Я не помню, откуда ехал, но помню, что направлялся на север, на один из многочисленных контрольных осмотров, при помощи которых врачи пытались успокоить меня и убедить, что восстановление идет в нормальном темпе и скоро моя нога станет прежней. Такси на север никак не появлялись, а вот в центр, напротив, проехало уже несколько. В центре мне делать нечего, – пришла мне абсурдная мысль, – что я там потерял? А потом подумал: всё. И, почти не колеблясь, в качестве акта личной отваги, непонятного никому, кто не был в моих обстоятельствах, перешел улицу и сел в первое же такси. Через несколько минут, два года спустя после тех событий, я обнаружил себя шагающим к площади Росарио. Я вошел в кафе «Пасахе», нашел свободный стол и оттуда стал смотреть на место нападения, словно ребенок, с восторгом, но и с осторожностью наблюдающий, как на вечернем лугу пасется бык.

23

В 1994-м году игрок Национальной футбольной лиги США О. Джей Симпсон был обвинен в двойном убийстве. Его жену и ее друга зарезали во дворе их дома. На месте преступления полиция обнаружила окровавленную перчатку, позже другую такую же нашли в машине О. Джей Симпсона, и эти улики превратили его в главного подозреваемого. Однако на судебном процессе прокурор попросил футболиста примерить перчатки, и они на него не налезли. На этом основании подозреваемого оправдали.

24

Речь идет о рассказе Х. Кортасара «Захваченный дом».

25

Цитата из рассказа «Захваченный дом» в переводе Н. Трауберг.

26

В испанском языке вопросительный знак ставится не только в конце, но и в начале вопросительного предложения – в перевернутом виде.