Порочный абсурд

― Здравствуй, здравствуй, Алексей, ― огорчившись, что пряники съедены, проговорил Карамельников.

― Так, что ты там спрашивал, папаша? ― переспросила Даша, облизывая ложку, так как варенье уже закончилось.

―Да, так... Дашуленька. Ничего, солнышко! ― сказал он и вышел из комнаты.

Прожевав остатки пищи, Карамельникова на весь дом крикнула: «Хочу ещё!»

― Можно я домой пойду? ― с опаской спросил Грустилов, вжавшись от страха в спинку дивана.

― Иди, да принеси мне мёду! И конфет! ― строго ответила Даша, схватив мальчика за горло.

Алёша боялся пошевелиться, хотя он очень желал сбежать из этого дома.

― Ну?! Что сидишь? ― агрессивно гаркнула Даша.

― Я... Я-яя.

― Быстрее! Я есть хочу! ― крикнула ему, и после чего одной пяткой вытолкнула его в то же окно, откуда он и попал в это помещение.

Через некоторое время Карамельников снова вошёл в комнату.

― Дашуленька, а где же Алексей? ― с очередным удивлением спросил он.

― Да ушёл уже, папашечка.

― А-аа. Понятно... ― проговорил он, совсем недоумевая, каким образом тот мог уйти.

Василий ещё было постоял немного, потом снова начал:

― Доченька! Так может, ты тоже прогуляться сходишь, сладенькая? ― ласково произнёс Карамельников.

Даша, нахмурив брови, точно дьявол, сказала:

― Да ты что, папаша, оборзел в край? Да там же такое пекло!

Василий принялся эмоционально размахивать руками:

― Что ты, что ты, крошечка! Я же пошутил, солнце! ― нелепо выкрутился он.

― Давай-ка, батяня, не шути, а ступай мне за пропитанием живо! ― будто приказом ответила Карамельникова.

Василий Антонович, верно покоряясь дочери, мигом выбежал. Разумеется, ему вовсе не нравилось носиться туда-сюда за едой, которую он даже понюхать толком не успевает, так как всё мигом сжирает неугомонная дочь, но пойти против неё, слегка упрекнуть он так и не решался, боялся.

Тем временем Алёшенька Грустилов, которого пять минут назад выпихнули в окно ногой из дома, шагал с повешенной головой: «Ну вот... Варенье съели, в бок пнули. Зачем спрашивается, ходил?»

Алёша жил в небольшом домишке рядом с центром города, который был подарен его матери Василием Антоновичем на её юбилей. Подойдя к жилищу, парнишка всё никак не решался зайти. Оно и не пришлось. Выходит его мама ― Анастасия Ивановна Грустилова, поражённая его бледным видом.

― Алёша! ― быстро проговорила мать, подходя к нему.

― Эх... Привет, мам... ― тихо ответил он.

― Что с тобой?

― Варенье отобрали и съели... ― ещё тише сказал Алёша, точно стыдясь.

― Ну как же так? И ты, что из-за этого грустить вздумал? ― спросила она, поглаживая его по голове.

― Но ведь. Оно денег стоило.

― Алёшенька, всё. Забудь! А кто хоть отобрал? ― приобняв сына, поинтересовалась Анастасия Ивановна.

― Да-Дашка Карамельникова... ― со слезами сказал он.

― Карамельникова?!

― Да.

Всё заволокла пятисекундная тишина. Анастасия молниеносно переменилась в лице.

― И ты что, негодяй, ещё и не хотел ей отдавать?! ― сменив тон, прокричала она.

Алёша заревел. Анастасия Ивановна Грустилова, когда осталась вдовой, тонула во внимании Василия Антоновича, поскольку он сам был холостым и проявлял большой интерес к ней. Мать Даши как увидела, во что превращается их дочь, так сразу и ринулась в другой город, подальше. Потому Карамельников и сделал Грустиловой такой необычный и достаточно дорогой подарок в виде дома. Но если уж говорить честно, то этот дом ему достался ещё от его родной бабки Людки, умершей лет восемь назад от лени. Да, ты не ослышался, дорогой читатель, именно от лени. Как упала однажды Людмила на пол, да как стало ей лень вставать, вот и всё... И пролежала женщина неделю да от жажды и голода скончалась. По крайней мере, всё именно так передал Василию дед Брехунегин ‒ шестидесятилетний незаконный сожитель Людмилы. С тех пор, после обретения дома Анастасия Ивановна с трепетом относилась к Карамельникову и его семье, хотя, если говорить откровенно, Дашенька была ей противна. Но Грустилова готова скрыть всю неприязнь, чтобы Василий не перестал за ней ухаживать, обеспечивать её. Вот почему, сейчас мы видим такую реакцию на слова сына. Может быть неспроста, Анастасия по девичей фамилии ‒ «Шкуркина».

― Она что-то сказала тебе? ― строго спросила мать.

― Сказала, чтоб я принёс ей мёд и конфеты... ― взахлёб проговорил он.

― Ну, так и что ж ты встал? Всё дома, бери и иди!

Алёша, хныкая, пошагал к двери, а Анастасия Ивановна пошла, куда собиралась.

В доме Грустиловых царили полная чистота и порядок. Домик был не большой, всего в две комнатки и кухню с прихожей. Алёшенька прошёл в кухню, схватил банку гречишного мёда и медленно поплёлся к себе в комнату. Открыл дубовый комод и достал оттуда кулёк ирисок. «Опять идти к этой... ― не смог подобрать слов, ― Господи, за что?» ― вновь разрыдался мальчик, падая на свою кроватку. На ней была постелена сиреневенькая простынь с пододеяльником и наволочкой, а рядом с подушкой с двух сторон лежали плюшевые мишки, зайчики и белочки. Комната больше походила на девичью.

Алёшенька полежал немного, успокоился и пошёл на улицу со всем тем, что только что взял.

Он, не спеша, и с неохотой направился к дому Карамельниковых. Уже вечерело, солнце плавно уходило за горизонт. Грустилову так не хотелось туда идти, что он остановился у одного из домов и сел на скамейку. «Сейчас приду... Она опять меня прижмёт своим большим телом, скажет не выпускать и звука, а сама будет лопать мой мёд и конфеты. Потом снова скажет идти за тем-то, тем-то, и всё повторится. Таков мой жизненный цикл. Что ж я такого сделал?» ― с печальным видом думал он.

Его размышления прерываются, когда из дома, у которого сидел Алёша, важно выходит его не очень приятный знакомый, двадцати летний ― Толя Жабадушев. Он был из довольно богатой семьи. Дорого одевался и был очень жадным. Его отец всегда говорит ему: «Никому не подавай да себе оставляй!» Вот и вырос парень ворчливым, бессердечным хамом.

― И что эта за нищета уселось на моей скамье?

― Я-яя... ― запаниковал Алёша, совсем забыв о том, что это дом Жабадушевых.

― Пошёл вон, сморчок! ― скомандовал Толя и после спустился с крыльца.

Грустилов подскочил и в слезах бросился бежать от дома подальше.

Жабадушев направился на площадь Гадюшки. Он шёл туда не от нечего делать. У него была прямая цель ― поворчать и испытать дикую ненависть. Каждый день там красовался его давний неприятель, который намного превосходил Толю и его семью в материальном положении. Это был его сверстник ― Филипп Выпендрюк. Он разгуливал по сельской площади, как по витрине, чтобы все любовались им и его дорогими нарядами. Он получал необыкновеннейшее удовольствие, когда люди льстили ему, говорили о том, какой он прекрасный и замечательный. Делали они это, чтобы получить от расхваленного копейку. И Филипп не всегда понимал, что всё сказанное людьми – ложь, да и если говорить откровенно, ему было наплевать. Самое главное для него было слышать всё хорошее и приятное прямиком связанное с его именем.

«Вот он! Обезьяна... Ну и обезьяна! Ага, ага. Стоит, красуется, красавица. Да, да! Точно! Красавица! Ха-ха! Вот это я придумал, вот молодец!» ― смотря на Филиппа из-за угла, размышлял Жабадушев. «Какая важная птица. Тьфу! Ходит тут, как лошадь облезшая. Так, так... Постой-ка. Он что? Пришёл во вчерашней одёжке? Ха-ха-ха! Умора! Чем красуешься-то, оболтус? И ещё, говорит, что лучше меня, кабан. Ну и кабан! Ах... Стоп! Я ведь тоже во вчерашней сейчас... Так, так. Хмм-мм... Да! Я ведь знаю, что имею дома куча разной дорогой одежды. Всё, лошадь облезшая! Это я сейчас пришёл в той же, да, а так понимаю же, что у меня есть другая. А ты, наглая рожа, врёшь и не краснеешь! Ничего у тебя нет! Ходишь в одном и том же, свинья грязная. Ух, как хочется тебя удавить, да люди ходят... Руки марать не хочется!» ― продолжал злиться Толя, в глубине души понимая, что он просто себя оправдывает.