Карьера Никодима Дызмы

Дызма рассмеялся. Он вспомнил рассказ Вареды о шутке Уляницкого.

— Иногда это можно сделать и без слов. Когда я был в мае в Крынице, со мной в пансионе жил один пустомеля. Знаете, такой щеголь, ветерком подбит. За столом сидел напротив меня и все болтал, все болтал. О чем он только не говорил! На всех языках! И все слушают, особенно женщины. А он все обольщает да обольщает.

— Я знаю таких развлекателей, — вставила Нина. — Не переношу их.

— И я тоже. Так вот: однажды я не сдержался. После того, как он проболтал без перерыва добрых полчаса, я наклонился к нему да как гаркну: «У-у-у-у!..»

Нина расхохоталась.

— А он что? — спросила она.

— Сразу замолк. С тех пор только его и видели. Наверное, уехал.

Нина воскликнула:

— Ах, это замечательно! Как раз в вашем вкусе. Даже если б вы мне не сказали, что это сделали вы, я бы все равно отгадала, кто это был. Замечательно!

Дызма был доволен произведенным эффектом.

— Знаете, — продолжала Нина. — Я нигде не встречала таких мужчин, как вы. У меня такое чувство, будто мы с вами уже век знакомы, мне кажется, я наперед знаю, что вы сделаете в том или ином случае, что скажете. Но поразительнее всего то, что тем не менее я каждый раз открываю в вас новые качества. А между тем вы монолит.

— Кто?

— Монолит. Структура вашего характера математически последовательна. Взять хотя бы вашу манеру обращаться с женщинами! Вы очаровываете простотой. Правда, вы несколько суровы, я бы даже сказала — грубы. Но в этом чувствуется глубина мысли. Только человек дела, подлинный интеллектуал может позволить себе такое поведение, может начисто отрешиться от вертеровских настроений, проявлений лиризма, от самоприкрашивания и мишуры. О, вы не принадлежите к людям, которые напоминают мне магазин, потому что все свои достоинства выставляют в витринах. Простите эту метафору. Вы, наверное, не выносите метафор?

Никодим не понимал, что значит это слово, но предусмотрительно ответил:

— Почему… напротив.

— Вы учтивы. Но это не в вашем духе. У вас нет ничего от Марокко. Верно ли я определила?

Дызма стал внутренне раздражаться. Он не представлял себе, что можно слушать родную речь и не понимать ни слова.

— Конечно, — буркнул он.

— Ах, вы не любите говорить о себе!

— Нет. Да и не о чем.

С минуту он молчал, потом спросил уже иным тоном:

— Может, поплывем вон к тому лесочку? — и указал на далекий берег, где виднелись сосны.

— Хорошо. Но теперь грести буду я, а вы сядете за руль.

— А вы не устанете?

— Нет. Немного гимнастики не помешает.

Лодка была узкая и вертлявая; когда они менялись местами, пришлось поддержать друг друга, чтобы не потерять равновесия.

— Вы умеете плавать? — спросила она.

— Как топор, — ответил Дызма и рассмеялся.

— Я тоже не умею. Поэтому надо быть осторожнее.

Они подплывали к лесу. Воздух был насыщен запахом нагретой на солнце хвои.

— Выйдем? — спросила она.

— Можно. Посидим немного в тени.

— Да, жара страшная.

Лодка скользнула носом по песчаному берегу. Выше, где начинались деревья, земля была покрыта густым волнистым мхом.

— Красиво тут, правда? — спросила Нина.

— Ничего.

Уселись на мху, и Никодим закурил.

— Вас очень удивило мое письмо?

— Отчего же? Оно очень меня обрадовало, — ответил Дызма, вынимая узкий конверт из кармана. — Ношу на сердце.

Нина стала просить, чтоб он уничтожил письмо: ведь оно может попасть в чужие руки.

— Не забывайте, я замужем. Прошу вас.

— Ни за что, — запротестовал Дызма.

— Не подозревайте меня в трусости. Мне просто хочется избежать неприятностей.

Нина протянула руку, но Никодим поднял письмо над головой, и ей было не достать его.

— Прошу вас, отдайте.

— Не отдам, — ответил Никодим и рассмеялся. Видя, что Дызма шутит, Нина тоже улыбнулась, и, улучив момент, попыталась вырвать письмо. При этом ей пришлось опереться о его плечо. Никодим обнял ее и стал целовать. Сперва она пробовала было сопротивляться, но это продолжалось только мгновение.

Издалека, с противоположного берега озера, долетал едва уловимый стук — это работали лесопильни Куницкого.

Дызма положил руки под голову, вытянулся на мху. Нина сидела рядом съежившись. Наклонясь к нему, она зашептала:

— Зачем, зачем ты сделал это? Теперь я тебя никогда не забуду… Я буду в сто раз несчастней, чем была до сих пор… О боже, боже!.. Теперь я уже не смогу жить этой страшной жизнью… Не смогу жить без тебя…

— Ты не будешь жить без меня!

— Не говори так, не говори! Я не вынесу роли жены, обманывающей старого мужа. Это отвратительно…

— Ведь ты его не любишь…

— Ненавижу, ненавижу!

— Ну так что же?

— Ты притворяешься, будто не понимаешь. Я не могу жить с вечной ложью в душе. Это выше моих сил. Это отравит мне каждую минуту, проведенную с тобой… Боже, боже! Если б я могла сбросить эти цепи!..

— Чего ж тут трудного? — Дызма пожал плечами. — Люди так часто разводятся.

Нина закусила губы.

— Я подлая, глупая. Ты будешь прав, если осудишь меня, но я не могу обойтись без роскоши, без богатства. Я стыжусь этого… Если б ты был богат!

— Может, еще и буду! Кто знает!

— Милый! — Она сложила руки, точно молилась. — Милый! Ведь ты такой сильный, такой умный. Если б ты только захотел, ты бы достиг всего! Правда?

— Правда, — отозвался Никодим неуверенно.

— Видишь, видишь! Вырви меня отсюда! Спаси меня! И Нина заплакала.

Дызма обнял ее и прижал к себе. Он не знал, как ее утешить, и потому молчал.

— Какой ты добрый, какой хороший! Если б ты знал только, как я тебя люблю, и… я не хочу, не могу скрывать от тебя… Можешь презирать меня, но я признаюсь тебе во всем. Обещай, что простишь! Обещай! Видишь, я такая несчастная, такая слабая. По правде сказать, я не могла сопротивляться. У нее просто гипнотическое влияние…

— У кого?

— Да у Каси. Но клянусь тебе, это больше не повторится, клянусь! Веришь?

Никодим так и не понял, к чему она клонит, он кивнул головой, сделав знак, что верит.

Нина схватила его руку и прильнула к ней губами.

— Какой добрый! Какой добрый!.. Впрочем, Кася уедет в Швейцарию.

— Когда?

— На следующей неделе. На целый год.

— На год? Дорогонько же обойдется это твоему мужу.

— Это ничего не будет ему стоить, она не взяла бы от него ни гроша.

— На какие же средства она будет жить?

— У нее есть от матери капитал в банке.

— Да? Не знал. Пан Куницкий ничего мне об этом не говорил.

— Ах, зачем ты вспоминаешь о нем! Поговорим о нас с тобой.

Нина была взволнованна и расстроена.

Возвращались молча.

На террасе им встретился Куницкий. Улыбаясь по всегдашней своей привычке, старик потирал крохотные ручки. Казалось, он нарочно демонстрировал перед ними свою веселость, расспрашивая о настроении, о прогулке. Речь его лилась непрерывным потоком, и, пожелай они ему ответить, все равно им не удалось бы вставить ни слова.

— Ну, что слышно в высших сферах?

— То есть в Варшаве? Ничего особенного. Мы беседовали с Яшунским и Уляницким о моем проекте скупки хлеба.

— Что вы говорите! Ну и как? Каковы результаты? Дело двигается?

— Кажется, да. Только предупреждаю: строжайшая тайна!

Куницкий приложил палец к губам и прошептал:

— Понимаю! Тсс… Жена сейчас подойдет, может быть, вы расскажете после обеда. Умираю от любопытства.

— Можно и сейчас, — ответил Никодим, — ведь пани Нина никому не проговорится. При ней рассказать можно.

— О чем? — не глядя на них, спросила Нина.

— Нина, имей в виду, — предупредил Куницкий, — это государственная тайна. Пан Дызма вместе с правительством готовит план спасения страны от экономического кризиса. Это проект пана Дызмы, за который они должны его озолотить! Ну, так что же, дорогой пан Никодим?

Дызма кратко рассказал обо всем, что касалось хлебных облигаций. Потирая свои маленькие ручки, Куницкий неустанно повторял: