Страница 21 из 70
— Правда, — прервал его министр, — припоминаю: были даже какие-то жалобы. Этот Куницкий, вероятно, весьма оригинальная личность. Вас с ним что-нибудь связывает?
— Боже упаси, только дела…
— Никодим — его сосед и уполномоченный жены Куницкого, с которой тот в ссоре, — пояснил Уляницкий.
— Пан Никодим, я буду откровенен, — ответил министр, — мне не хотелось бы отменять распоряжений Ольшевского. Куницкий слывет канальей и мошенником. Но я верю вам безоговорочно. Действительно ли увеличение контингента дерева послужит казне на пользу? Да или нет?
— Да, — и Дызма кивнул головой.
— Верно ли, что Ольшевский без оснований чинит помехи лесопильням пани Куницкой?
— Без оснований.
— Решено. Я считаю, что искусство управления заключается в умении принимать быстрые решения.
Яшунский вынул визитную карточку, написал на ней что-то и, вручив ее Дызме, улыбнулся.
— Пожалуйста! Вот записка Ольшевскому. Независимо от этого я велю завтра утром послать ему соответствующую телефонограмму. Вы когда возвращаетесь в деревню?
— Послезавтра.
— Жаль. Но не буду задерживать. Ждите от меня вестей. Ясь, у тебя есть адрес пана Дызмы?
— Есть. Впрочем, завтра мы встретимся с ним на бридже у пани Пшеленекой. Никодим тоже там бывает.
— Прекрасно. Еще раз благодарю, желаю счастливого пути.
И он протянул Никодиму обе руки. Все надели пальто и вышли на улицу. Уляницкий хотел было поужинать с Дызмой, но министр воспротивился.
— Опять напьешься, а момент серьезный — нельзя позволять себе никаких штучек.
Они расстались, выйдя на Краковское предместье, и Никодим отправился в гостиницу. По дороге он остановился у одной из освещенных витрин, вынул из кармана записку министра и прочитал:
«Директору Ольшевскому. Гродно.
Прошу немедленно разрешить в благоприятном смысле претензию Никодима Дызмы по делу коборовского лесопильного завода.
Яшунский».
Никодим старательно спрятал записку в бумажник.
— Ишь ты холера! — сказал он громко.
В этом возгласе прозвучало и удовлетворение, и удивление, и больше всего восхищение самим собой.
Дызма почувствовал почву под ногами. Эти люди из чужой, недосягаемой, казалось бы, для него среды нашли что-то в нем, в Дызме… Кто знает, может быть, они и правы…
Да, Дызма был доволен собой.
В гостинице его ждал сюрприз: узкий светло-серый конверт, адресованный на его имя. Из конверта пахнуло знакомыми духами. Лист почтовой бумаги был убористо исписан изящным ровным почерком, внизу подпись: Нина Куницкая.
Никодим улыбнулся:
— Смотри-ка! Что ж она такое пишет?
Он зажег лампочку у кровати, скинул ботинки и, улегшись поудобнее, стал читать:
«Уважаемый пан Никодим!
Вас удивит мое письмо, а может быть, еще больше — моя просьба. Если я и смею к Вам обращаться, то лишь потому, что проявленное Вами расположение позволяет мне надеяться, что Вы на меня не рассердитесь.
Речь идет о небольшой покупке: мне не удалось достать в Гродно хороших теннисных мячей. Я была бы Вам признательна, если б Вы купили дюжину мячей в Варшаве.
Я могла бы, правда, написать в магазин, но мне хочется, чтоб Вы выбрали сами. Может быть, не стоило отнимать у Вас время, ведь оно имеет особую цену для Вас, пока Вы в Варшаве, где так много дел и развлечений — театры и приемы, ну, и… красивые женщины, которые, как мне нескромно проболталась Кася, так любят посылать кавалерам цветы. В Коборове нет красивых женщин, но цветы красивее, чем в Варшаве…
Когда Вы вернетесь?
Собственно, я злоупотребляю словом «вернетесь». Ведь вернуться можно только к тому, кого считают своим, близким; вернуться можно к чему-то, с чем связывает нас жизнь или чувство…
Коборово сегодня печальное и серое. Вот уже несколько дней как оно кажется мне таким. Да ведь Вы знаете, как я его люблю и как должна бы его ненавидеть. Прошу Вас, не ставьте мне в вину того грустного диссонанса, который я вношу в веселую гармонию Вашего настроения. Что ж, признаюсь: мне недостает Вашего общества, я так одинока.
Коборово ждет Вашего возвращения, пан Никодим, — извините, я снова употребила это слово, — ждет Вашего приезда.
Нина Куницкая»
Дызма дважды перечитал письмо, понюхал конверт и подумал: «Понравился я ей… Что ж, молода еще, а муж старый. Может, воспользоваться?»
Но тут его стали мучить сомнения: не вышвырнет ли его Куницкий вон, как только заподозрит что-то неладное. Однако ему в ту же минуту пришло в голову, что теперь положение резко изменилось.
«Попробуй только, старый хрыч! Теперь я могу взять тебя, за глотку! Известно ли тебе, с кем дело имеешь? С другом министра! Понятно?»
Никодим поднялся с постели и в одних носках подошел к зеркалу. Он зажег все лампы и встал, подбоченясь и закинув голову. Он долго разглядывал себя, пока не пришел к убеждению, что долгое время сам недооценивал своей красоты.
«Смотрит человек на себя с детства, привыкает, а как привыкнешь, так уж и кажется, будто нет ничего особенного…»
Весь вечер не покидало его прекрасное настроение. Он сходил в кино, поужинал в баре. Потом спал до полудня. После завтрака прошелся по магазинам, купил заодно теннисные мячи для Нины. После обильного обеда дремал до самых сумерек. Разбудил его шофер: пора было натягивать фрак. Город сверкал уже тысячами ламп, поблескивал красными змеями неоновых реклам.
На углу Маршалковской и Хмельной пришлось остановиться. Полицейский пропустил вереницу автомобилей и извозчиков с поперечной улицы. Никодим машинально стал рассматривать пешеходов и подумал, как хорошо восседать на мягких подушках шикарного автомобиля и как плохо толкаться на тротуаре.
Вдруг он почувствовал, что на него кто-то смотрит. Маршалковская в этом месте была освещена слабо, и он разглядел ее не сразу.
Манька!
Никодим весь съежился. Втянул голову в плечи так, что нижняя часть лица скрылась под воротником пальто. Но было поздно.
Работая локтями, Манька добралась до края тротуара. Вот она уже так близко, что может схватить его за руку. Однако Манька не осмелилась… Сдавленным голосом она пробормотала:
— Никодим! Не узнаешь?
Притворяться больше было нельзя. Никодим боялся, что разыграется сцена, что шофер заметит девушку в платке. И решил прибегнуть к хитрости; он повернулся к ней и, приложив палец к губам, пробормотал:
— Тсс… Приду завтра…
Девушка понимающе кивнула и спросила шепотом:
— Во сколько?
Но ответа так и не дождалась. Жезл полицейского сделал новое движение, и автомобиль рванулся в свободное пространство.
Манька наклонилась вперед и долго стояла так, провожая глазами автомобиль.
«Черт побери! — подумал Дызма. — Смеет еще заговаривать. Образина! Думает, наверно, что я и автомобиль украл».
Он засмеялся про себя, однако решил, что будет избегать по вечерам Маршалковской. Зачем нарываться на неприятную встречу, да еще портить себе настроение воспоминаниями?
Квартиру Пшеленской Дызма видел в третий раз, и каждый раз она производила на него иное впечатление. Сегодня все двери настежь, отовсюду потоки света. В двух-трех комнатах расставлены обтянутые новеньким зеленым сукном карточные столы, покрытые белой скатертью столики с подносами, уставленными пирожными и бутербродами.
Гости еще не собрались. Дызма обошел несколько комнат, сел в гостиной на диван. Из другого конца квартиры до него донеслись отголоски ссоры, которая, видимо, нарастала, так как голоса становились все громче.
— Так не дашь? Не дашь? — орал мужчина. В ответ ему что-то долго говорила женщина.
Но Никодиму удалось уловить одни только бранные слова, которые произносились с особенным ударением:
— Бездельник… Такого дармоеда… Это шантаж!.. Неблагодарный!
— Последнее слово!.. — загремел мужской голос. — Дашь двести?
— Не дам!
В передней раздался звонок. Ссора утихла, через минуту в гостиную вошла с улыбкой пани Пшеленская. За ней следовал с любезной миной Кшепицкий. Со стороны передней появился старичок с огромной лысиной.