Кевларовые парни

ЭНГЕЛЬСГАРД! И поплыли строчки, и стали неузнаваемы лица товарищей, и повисли враз намокшие черные усы.

«…В автомашине «Волга», госномер… обнаружен труп начальника отдела… Энгельсгарда Бориса Семеновича, 1951 года рождения… На месте происшествия обнаружен автомат АКСУ, номер… 23 стреляные гильзы… Следствие ведет…»

Борис Семенович! Борька! Маленький лысый тщедушный еврей со звучной фамилией… Человек, которого с Дедом связывали многочисленные дела. Человек, обладавший уникальной способностью пройти по лезвию бритвы, дважды внедрявшийся в преступные группировки. Дважды по его информации пресекались контрабандные каналы поставок оружия, было раскрыто заказное убийство крупного предпринимателя, предупреждена попытка угона самолета.

Такой послужной список был редок и для профессионального опера. Для человека из категории агентов он был уникален.

О своем товарище с псевдонимом «Фридрих» Дед мог рассказать многое. Мог. Но никогда не рассказывал, потому что о своих, о людях, с которыми работал или работаешь, в этих стенах говорить было не принято. Это был непререкаемый закон для всех, кто ощущал себя сотрудником специальной службы, кто, не стыдясь, называл себя чекистом.

Кое-что о деятельности агента «Фридрих» знали начальники, но и им старый опер старался не раскрывать многое из того, что знал. Слишком велика могла быть цена излишней откровенности. После прихода Бакатина Дед дал Энгельсгарду другой псевдоним, тщательно вычистил его досье и сменил регистрационный номер. «Береженого Бог бережет… или умный оперуполномоченный». Дед знал, что за его источником шла настоящая охота. Плавилась печь от сжигаемых в ней дел и досье. Словно в окружении врага, сотрудники безопасности уничтожали все, что, будучи разглашенным, могло пойти во вред людям и обществу в целом. По ночам, втайне даже от своего руководства, честные опера вывозили на дачи и в лес для предания огню материалы, с которыми не должен знакомиться посторонний глаз. И не было греха в том. Не о себе они думали.

Попытки нового демократического руководства остановить этот процесс и даже суровые кары не остановили офицеров — «у нас погоны не для того, чтобы плечи были шире головы».

Многое было уничтожено, но многое и сохранилось. Сохранилось и дело Фридриха, где была зашита копия указа о награждении его орденом «Знак Почета». Там же, в обычном почтовом конверте, лежал сам орден.

Это дело, как и самого Фридриха, Дед берег пуще собственного глаза.

НЕ УБЕРЕГ!

Утренний шведский стол позволил подкрепить значительно ослабленные силы Катерины и Мицкевича. Василь Василии завалил стол различными яствами. Здесь были и манго, и ананасы, и клубника. Все имело необычайно привлекательный, просто до несъедобности привлекательный вид. Катерина, жмурясь и смакуя, медленно брала в рот очередной кусочек и всем своим видом показывала спутнику, что он много теряет, лишая себя такого же удовольствия. Мицкевич к еде не притрагивался. Его лицо светилось — поднеси сигарету и прикуривай. Кроме них, в зале было несколько японцев и благообразная пара — олицетворение чопорности и какого-то особого достоинства. Мицкевич перехватил взгляд Катерины — оба подумали об одном и том же. Наряду с традиционным набором блюд европейские гостиницы всегда имели традиционный набор постояльцев. Обязательным, как кофе с молоком, были группки японцев и чопорные пары, совершавшие на старости лет туристические поездки.

Японцы являли собой образец коллективизма. Они, словно по команде, дружно садились и так же синхронно вставали. Мицкевич не удивился бы, если бы они вдруг построились и, шагая в ногу, затянули строевую песню. Что-что, а коллективное автобусное пение он имел счастье наблюдать — причем именно в Японии. Но поведение японцев за границей все-таки несколько отличалось от их поведения на родине. Ощущение некоторой свободы присутствовало в жестах, чуть более громких голосах, свободном, может быть, чуточку небрежном передвижении по залу. Они постоянно фотографировали друг друга, сверкая блицами аппаратов, называемых за простоту обращения «дурак-кореец». К своим западным соседям японцы относились, как в России относятся к чукчам. Без оскорбления, но с некоторым ироническим превосходством.

Вот и сейчас они встали и засеменили к экскурсионному автобусу.

Чопорная пара не могла не вызвать улыбки. Седовласый джентльмен был одет в шерстяной пиджак в мелкую клетку. Тощую шею охватывал шейный платок, завязанный как-то особенно по-пижонски. Скушав чашечку кофе, он набил табаком стодолларовую трубку и, откинувшись на спинку стула, стал просматривать газеты, демонстрируя предоставленную ему бездну свободного времени. Его спутница внимательно рассматривала карту, периодически поправляя наманикюренными суховатыми пальчиками непокорную прядь седых волос. Идиллия западных пенсионеров. Прожили жизнь. Вернее, часть жизни. Выпустили из гнезда детей, скопили немного денег и, пока еще глаза видят, уши слышат, а ноги носят, ездят по свету, набираясь сил перед встречей с Всевышним.

Таких странствующих стариков можно встретить по всему свету. Они, словно пилигримы, расползаются по странам и континентам, умиляя окружающих какой-то особой заботой друг о друге, каким-то одним им присущим обаянием.

На фоне этой пары наши российские пенсионеры вспоминались Мицкевичу как выработавшие свой ресурс лошади, медленно бредущие на живодерню.

— Какими мы будем? — проронила Катерина.

— Дожить бы… — уловив ход ее мысли, заметил Мицкевич.

— Если сейчас же не съешь эту клубнику, то не доживешь точно, — засмеялась Катерина.

В дверях ресторана появился один из членов правления фирмы — Гюнтер Виндерштайн. На его лице не было привычной улыбки, а весь вид выражал высшую степень растерянности.

Он, прищурившись, вглядывался в зал, разыскивая Мицкевича.

— По-моему. Гюнтер чем-то озабочен, — заметила Катерина. — Он даже не вставил контактные линзы.

— Гюнтер, доброе утро, — помахала она рукой.

— Доброе утро, мадам, — Виндерштайн быстро приблизился к столу.

«Точно! Не успел вставить линзы. Глаза имеют совсем другой оттенок», — поразился наблюдательности Катерины Мицкевич.

— Здравствуйте, Гюнтер, — Мицкевич протянул ему руку.

Рукопожатие было вялым, безвольным.

— Господин Мицкевич… — Гюнтер мямлил, не зная, с чего начать.

— Что-нибудь случилось? — насторожился Василий Васильевич.

— Факс из Москвы.

Информация потрясла Мицкевича и Катерину. В сжатой и от того невнятной форме сообщалось, что при неизвестных обстоятельствах погиб Борис Семенович Энгельсгард, его труп, вместе с трупом шофера, был обнаружен в машине на Ленинградском шоссе.

— Когда вы получили факс?.. Почему не позвонили? — растерянно пробормотал Мицкевич.

— Факс был получен полчаса назад. Мы звонили вам, но вас не было в номере… В номерах. Поэтому я тотчас прибыл сам.

Мицкевич резко поднялся.

— Надо звонить в Москву!

— Давайте поднимемся в ваш номер. Думаю, что в течение получаса нам удастся связаться…

— Надо срочно! — Мицкевич был готов к действию, но в горячке не сформулировал, к какому. Мысли перескакивали с пятого на десятое. — Кто убил? Зачем? Почему? Ведь мы расстались…

Катерина испуганными глазами смотрела на Мицкевича. Слов у нее не было. Жуткий, парализующий страх овладел ею.

Мицкевич помог Кате подняться. Они пошли к выходу и уже покинули зал ресторана, как что-то заставило Мицкевича оглянуться. На него в упор смотрел благообразный джентльмен.

Телефонный разговор ничего определенного не дал. Заместитель Мицкевича вкратце изложил обстоятельства, сообщил, что дело приняла к производству областная прокуратура и что фирма решает вопросы с похоронами, но когда они состоятся, никто не знает, так как сегодня пятница. Патологоанатомическое исследование сегодня провести явно не успеют, поскольку в морге работать некому, а покойников скопилось… Эти подробности выводили Мицкевича из себя. Он задавал вопросы, на которые заведомо не мог получить ответов. Их не было не только у его зама, но и у следственной бригады.