Страница 2 из 3
Справа у стены через оконные проемы высилась ажурная винная стойка, в которой покоились в надлежащем положении темные бутыли. Над нею на стене висела удачно слаженная певучая бандура. Висела так, чтобы можно было в любой момент снять ее, тронуть струны и утолить душевную тоску по прекрасному.
Бочки же с крестьянским напитком располагались по правую руку от шинкаря, и одна из них – маленькая с краном была водружена прямо на прилавок. Сам пан Пузо восседал на высоком стуле в центре всего этого великолепия и правою рукою разливал свежее пиво в глиняные кружки страждущих и алкающих. Пиво во Вралях было свое, ячменное с хмелем. Варили его осенью на пивоварне у пана Озерка, но как-то больше сообща. Однако рассказ о пивоваренном деле пойдет у нас отдельный, а пока в один благословенный вечер войдем-ка вместе под своды белой мазанки на окраине села и послушаем…
История Вторая. Как пан Рудый и пан Пузо беседовали в шинке.
По свежему вечернему морозцу пан Рудый поспешал в шинок на окраине, чтобы засвидетельствовать свое почтение старому другу пану Пузо. До калитки за ним увязались поросята, но пан Рудый шикнул на них, и они обиженно потрусили назад в сарай.
От домашнего уютного очага оторвался пан с большой неохотой, ибо стал он с некоторых недавних пор завзятый домосед и хозяйственник. И все же потянула душа – вышел за калитку и зашагал бодро, обутый в бравые «казаки», в ярко-красных, известных на всю округу шароварах, благодаря которым и получил свое прозвище. Штаны эти не крестьянского толка, были пошиты на цыганский манер, ни много ни мало – из красного бархата, коего ушло никак не меньше двух отрезов, учитывая их ширину. Засвидетельствовав таким образом свою неординарную природу, пан Лешек Карлович, благочестивый христианин и знатный винокур, навсегда получил от селян прозвание пан Рудый.
В этих самых шароварах и длиннополом утепленном кафтане появился он на пороге шинка, где его давно поджидал бессменный часовой, мастер разливного дела пан Пузо. Уже за окнами стояла черная ночь, но звезды, прорывая эту пелену тьмы, светили так ярко, что хотелось погасить свет в лампах и долго смотреть в окно.
В шинке жарко пылал камин, и вообще было уютно, по-домашнему, так, что и уходить не хотелось. Но селянин всегда знал меру – гульба гульбой, а хозяйство и зимой требует особого внимания, не погодит ни дня. Поэтому к одиннадцати все посетители мало-мальски разошлись, а пана Озерка пришлось-таки отправлять домой на дровнях с пани Галей. Справив это благородное дело, друзья остались одни. Раскупорив бутылку лучшего вина, уселись они чинно за широким столом, и пошел у них неспешный простой разговор:
– Был я в запрошлом году в Российской Смоленской губернии проездом, – говорил пан Рудый. – стоял постоем на одном частном подворье. Ну, днем-то, конечно, на ярмарке по торговым делам, а по вечерам накрывали хозяева стол. Ну, и платил я – соответственно… Так вот, хозяйка ихняя готовила изумительное блюдо «грибы по-смоленски». Я попросил обучить. Показала. Сердечная женщина. А вкус у тех грибов необыкновенный, и секрет приготовления во времени. Грибы надо томить долго, чтобы они всю красоту вкуса, всю тайну свою отдали этому блюду.
– Ух, как же живописно ты рассказываешь, уважаемый пан Лешек, что даже захотелось чего-нибудь эдакого перехватить! – загорелся шинкарь и отправился в заднюю пристройку, которая по практической архитектурной задумке являлась одновременно и кухней.
Ведь хлебать хмельные напитки на голодный желудок негоже доброму христианину и порядочному селянину, так считал пан Пузо, а потому его жена Галя, а чаще он сам, кашеварили в задней комнате, так что в шинке помимо винных испарений витали теплые сочные ароматы домашней кухни. Зная, что жена его не вернется уже, свезя сомлевшего Озерка на пивоварню, повернет дровни прямиком к дому, почтенный шинкарь начал сам ловко орудовать на кухне.
Пан Рудый, приколотив трубку свежим табачком, расположился тут же, на бочках с пивом.
– Грибы нынче дороги, – продолжал разглагольствовать пан Рудый. – Мы с женой не ходили этот год по грибы в лощину, а купи-и-ть…
Он сокрушенно покачал головой и поцокал языком. А пан Пузо согласно кивал, помешивая вкусное варево в большом чугунке. Через полчаса стол был накрыт ловкими мужскими руками, ничего лишнего: две миски с горячей похлебкой, две кружки, доска с ножом и краюхой «черняшки».
В довершение позднего пиршества была снята со стены старинная бандура, и зазвучали в шинке веселые напевы родной стороны:
«На турецком на обеде
Обнимал медведь медведя.
Заревел медведь от боли:
«Ты бы, брат, полегче что ли!»
«Сам полегче ты, медведь,
Нету сил уже терпеть»*.
Песня сменяла песню. То хозяин брал бандуру, то поздний гость удивлял напевами чужой страны. Однажды в молодости пан Рудый был проездом во Львiве и увидал там цыган. Не столько сами цыгане поразили его воображение, сколько их песни. С тех пор замаялся он, заболел «цыганской болезнью». Не мог долго усидеть дома – все тянуло его в дальние края. Много попутешествовал он по миру, а когда вернулся в родные Врали насовсем, долго тосковал и блажил. Но потом однако осел, женился и заделался винокуром. Он и теперь выезжал, но только в крайнем случае и по торговым делам, а еще однажды был откомандирован сельчанами для переписи, поскольку все знали, что в поездках в губернию ли, в столицу ли, пан Рудый чувствует себя, как рыба в воде – умеет и деньги сохранить, и закупить что надо и даже полезные знакомства завести, походя. Теперь тоска его притупилась, и звенела только в струнах старой шинкаревой бандуры, когда пан Рудый брался исполнять заунывный певучий цыганский мотив.
Так и сидели эти уважаемые панове. И сам Господь бог на небе смотрел на них и улыбался. Песня сменялась разговором о грибах и вине, о хорошем урожае, и о войне, будет ли она. Сидели, пока не стаяла свеча на столе. Стало совсем темно и тихо. Потрескивал огонь в камине. Пан Рудый засобирался домой. Но хозяин не хотел отпускать старого друга без подарка.
И когда на скрип калитки пани Карловичева, укутанная в шаль из козьего пуха, вышла на крыльцо, то встретила мужа в совершенно непотребном виде, но благоухающего из-под кафтана огромной связкой сушеных лесных грибов.
__________
*Перевод польской частушки Б. Заходер.
История Третья. Про пана Вралю.
В селе Врали жил один старый пан. Был он такой древний, что уже и не помнил, сколько ему лет, и даже свое имя забыл. Но все, кто жил в селе, помнили его и помнили уже старым. Так что, в конце концов, сельчане и дали ему имя по названию села – пан Враля. Жил он в сторожке при сельском храме. Ну, и понятно, харчевался милостью Божьей и соседской щедростью.
Поговаривали, что в его молодости (коей никто, понятно, не помнит) пан Враля был известный кобель. Дряхлая старость его ничуточки не изменила – сидя на ступенях церковной сторожки он задирал всех проходящих женщин, замужних нарочно называл «панночками», будто вовсе и не знал, что они давно уже замужем, и будто бы не сыпался (прости, Господи!) из него уже сзади песок. Женщины отшучивались по-доброму и недоумевали, как этого старого охальника держат еще при святом месте.
Если пан Враля выходил на сельские работы, то был вечно всем недоволен: и косили-то не по правилам, и сушили-то не так, и скирдовали «через зад коровий», как он сам позволял выражаться. От него отмахивались, грозили и гнали. Но ему становилось одиноко в его бобыльем домике, и тогда он ковылял, сгорбившись, к детям, которые обычно играли на площади у церкви. Сельчане считали, что это хорошее место для детей, ведь здесь Всевышний присматривает за ними.
Пан Враля любил детей, и они отвечали ему тем же. Если он садился на лавочку у церкви и доставал свой вышитый кисет, детвора бросала все забавы и собиралась вокруг – что-то дедушка расскажет! И старик не скупился на истории о войне, об императоре, о злой богатой панночке и умном батраке. Было в его повествовании много поучительного, но для детей правда мешалась со сказкой. Ведь, например, о войне малому не расскажешь, как оно есть на самом деле, и потому старик, который вот уже больше полвека сам ковылял на деревянной колодке, выдумывал истории о бравом солдате и глупом генерале, о героических сражениях и говорящих окопных вшах.