Страница 19 из 237
Сигареты её на полу гостиной, остались между подушек перед камином. Одежда Роджера валяется вокруг. Затянувшись и жмуря один глаз от дыма, она прибирается, складывает его брюки, вешает рубашку. Потом проходит к окну, подымает штору затемнения, пытаясь рассмотреть сквозь затянувший стёкла иней что-нибудь там, в снегу, следы оставленные лисами, кроликами, давно бездомными собаками, птицами, но ни одного человечьего. Пустые полосы снега тянутся прочь среди деревьев к городу, чьё название она всё ещё не узнала. Сигарета спрятана в ковшике ладони, скрыть огонёк, хотя затемнение отменили несколько недель назад, оно уже часть другого времени в другом мире. Моторы поздних грузовиков ревут в ночи на север и на юг, самолёты наполняют небо гулом, потом перетекают к востоку в какое-то более-менее затишьее.
Может им лучше переключиться на отели, на заполнение форм и проверку наличия при них биноклей и фотокамер? Этот дом, город, арочное скрещенье Джессики и Роджера, всё так беззащитно перед германским оружием и Британскими законоуложениями… не то, чтобы ей тут страшно, но всё-таки пусть были бы люди вокруг, и чтоб это действительно было городком, её городком. Прожектора можно оставить, для ночного освещения, и аэростаты тоже, как толстопузые приятели утра—всё, даже дальние взрывы пусть остаются,лишь бы не приближались… не надо ещё никому умирать… почему нет? Просто возбуждение, вспышка и грохот, приближение летней грозы (жить в мире где такое красит день), всего лишь добрый гром?
Джессика всплывает над собой, взлянуть на себя смотрящую в ночь, парить в широкобрючном, широкоплечном белом, атласногладком на её обращённых в ночь боках. Пока что-то не ударит слишком близко, они в безопасности: в их чаще сребросиних стеблей с наступлением темноты дотягивающихся до туч – прикоснуться или развести, зелёно-коричневые массы в униформе, под конец дня, окаменев, глаза неотрывно уставились вдаль, на колонны к передовым, к предначертанным судьбам, которые, и это так странно, не имеют отношения к ним двоим тут… ты не врубаешься что идёт война, идиотка? да, но Джессика тут в пижаме своей сестры, а Роджер спит голяком, при чём тут война?
Пока не коснётся их. Пока что-то не грянет. Каляки-маляки оттянут время, чтоб успели укрыться, ракета ударит прежде, чем они услышат её приближение. Нечто библейское или же жуть из древних северных сказок, но никак не Война, не битва добра и зла из ежедневных радио-новостей. И почему бы, ну, не продержаться…
Роджер пытался объяснить ей статистику V-бомб: различность распределения, с высоты полёта ангела, над картой Англии, и шансы их двоих, если рассматривать отсюда, снизу. Она почти поняла, разобралась в его уравнении Поиссона, но просто до конца не улавливала—её каждодневно вынужденное спокойствие и чистые числа, чтоб они сошлись. Как-то всё выскальзывало.
– Почему твои уравнения только для ангелов, Роджер? Почему мы не можем повлиять снизу? Какое-нибудь ещё уравнение, чтоб мы находили безопасное место?
– И угораздило ж меня попасть,– его дежурный сочувственный ответ,– в среду статистических невежд! Это невозможно, милая, при постоянной средней плотности попаданий. Пойнтсмену даже и настолько не доходит.
Ракеты распределяются по Лондону как предписано учебниками про уравнение Поиссона. Данные продолжают поступать и Роджер всё больше начинает смахивать на предсказателя. Персонал отдела Пси провожают его взглядами в вестибюлях. Его так и подмывает объявить в кафетерии или что уж там оно такое, никакое это не предзнание… оно мне надо прикидывался тем, кем не являюсь? Да просто подставляю цифры в хорошо известное, найдите его в учебнике и вычисляйте сами...
В его маленьком бюро сейчас водружена огромная карта, окно в иной ландшафт, не в зимний Сассекс, названия и паутина улиц, печатный призрак Лондона в 576 квадратах, один квадрат для каждого квадратного километра. Удары ракет помечены красными кружками. Уравнение Поиссона скажет, для произвольно выбранного количества, какие квадраты не будут задеты, какие получат по одному, два, три и так далее.
Эрленмерова колба булькает на подставке. Голубой огонь потрескивает, преломляясь в циркуляцию смеси внутри стекла. Старые истрёпанные учебники и математические пособия разбросаны вокруг, на столе и по полу. Где-то снимок Джессики выглядывает из-под совместной работы Виттакера и Ватсона, что Роджер приобрёл ещё студентом. Седовласый последователь Павлова шагает, тощий как игла, своей напряжённой походкой по утрам в лабораторию, где ждут собаки с распоротыми щеками, посеребрённые зимою капли скатываются из каждой свежей фистулы наполняя вощёную чашечку или градуированную пробирку, останавливается перед распахнутой дверью Роджера. Воздух внутри синеет дымом выкуренных сигарет, а окурки затем, в ледяные чёрные утренние смены, перевыкурены, давящая и отвратная атмосфера. Но он должен войти, должен снести свою обычную утреннюю чашу.
Оба знают насколько странным должно выглядеть их содружество. Если есть в природе анти-Пойнтсмен, то это Роджер. Впрочем, не настолько уж, и доктор тут согласится, относительно физических явлений. Молодой статистик предан цифрам и методу, никаких постукиваний по столу или мечтательных грёз. Но в сфере нуля и единицы, не-чего-то и чего-то, Пойнтсмену подвластны только ноль и единица. Он не способен, подобно Мехико, существовать где бы то ни было в промежутке между ними. Как и его властелину, И. П. Павлову до него, кора головного мозга ему видится мозаикой крохотных включённых/отключённых элементов. Одни в ярко напряжённой возбуждённости, другие мглисто заторможены. Контуры, из яркого и тёмного, непрестанно меняются. Но любой точке даны всего лишь два состояния: сон или бодрствование. Либо один, либо ноль. «Совокупность», «переход», «рассеивание», «концентрация», «обоюдная стимуляция»—вся Павловская механика мозга—предполагает наличие этих би-устойчивых точек. Но в удел Мехико досталась сфера между нулём и единицей—та самая середина, которую Пойнтсмен исключил из своих верований—сфера вероятности. Вероятность на 0.37, что к моменту, когда он закончит свои счисления, в данный квадрат на его карте будет всего лишь одно попадание, 0.17 за то, что попаданий окажется два...
– А могли бы вы… сказать,– Пойнтсмен предлагает Мехико одну из своих Кипринос Ориент, которые он держит в секретных кармашках встроченных в его лабораторные халаты,– исходя из этой своей карты, в какие места безопаснее всего заходить, меньше угроза ракет.
– Нет.
– Но позвольте—
– Любой квадрат может снова получить удар. Попадания не исключают одно другое. Средняя плотность величина постоянная.
Ничто на карте не противоречит сказанному. Чисто классическая распределённость Поиссона, аккуратно и неспеша заполняет квадраты, всё как полагается… вырастает к своей предопределённой форме...
– Но квадраты, которые уже получили несколько попаданий, я имею в виду—
– Извините, но это софизм Монте-Карло. Неважно сколько случилось уже попаданий в определённый квадрат, шансы остаются теми же, какими они всегда и были. Всякое попадание независимо от остальных. Бомбы не собаки. Нет связи. Нет памяти. Нет привитого рефлекса.
Сказать такое последователю Павлова. Вот обычный пример самодовольной толстокожести Мехико или он знает о чём говорит? Если между ракетными ударами не существует связи—ни рефлекторной дуги, ни Закона Отрицательного Воздействия… тогда… он каждое утро заходит к Мехико как на болезненную операцию. Ещё страшнее из-за его внешности мальчика-певчего, его колледжовых любезностей. Но этот визит обязателен. Как может Мехико играться, да так запросто, со всеми теми символами непредсказуемости и страха? Невинный как дитя, он даже не осознаёт—возможно—что своей игрой обращает в руины элегантные залы истории, ставит под угрозу саму суть идеи причины и следствия. Что если всё поколение Мехико окажется таким же? Не превратится ли послевоенное время в ничто помимо «событий» возникающих заново от одного момента к другому? Никак не увязаны? Это ли не конец истории?