Сумерки

– Но если это так и если парень, который там стоит, имеет какое-то отношение к фургону…

– Разумеется, имеет.

– Значит, Джоуи угрожает не только старуха. Получается, их двое.

– Или больше.

– Простите?

– Вполне возможно, есть еще парочка других, о которых мы пока не знаем.

Птица промелькнула мимо окна.

Не по сезону теплый ветерок взъерошил пальмовые листья.

Солнце посеребрило окна машин, выстроившихся вдоль улицы.

А незнакомец в темном терпеливо ждал у фургона.

– Что за чертовщина тут творится? – спросила Кристина.

10

В глухом пространстве подвала, где не было ни единого окна, лишь одиннадцать свечей боролись с наползающей тьмой.

Одиннадцать учеников не издавали ни звука. Только прерывистое дыхание Грейс Спайви, которая все глубже погружалась в транс, нарушало благоговейную тишину.

Кайл Барлоу тоже сидел неподвижно, несмотря на значительное неудобство. Дубовый стул оказался слишком мал для него. Сам стул был тут ни при чем: любой другой устроился бы на нем с полным комфортом. Но рядом с Барлоу большая часть мебели выглядела так, будто ее спроектировали гномы. Ему нравились широкие мягкие стулья и старомодные кресла с подголовником, при условии что они давали достаточно простора его мощным плечам. Барлоу любил широченные кровати, удобные шезлонги и старинные ванны, в которых можно было улечься, а не сидеть с поджатыми ногами, будто ты младенец, которого моют в тазике. Свою квартиру в Санта-Ане он обставил в соответствии со своими размерами, но за пределами ее он обречен был терпеть те или иные неудобства.

Но чем глубже Мать Грейс погружалась в транс, тем меньше внимания обращал Барлоу на свой «детский» стульчик – до того ему не терпелось услышать послание из мира духов.

Барлоу боготворил Мать Грейс. Она поведала ему о грядущих Сумерках, и он поверил каждому ее слову. Сумерки. Ну а как же иначе? Мир давно катится во тьму. Предупредив Кайла о скорых потрясениях и испросив его помощи, Мать Грейс дала ему возможность искупить свои грехи. Спасти, пока не поздно, тело и душу.

До встречи с ней Барлоу с упорством, достойным лучшего применения, двигался по пути саморазрушения. В результате к двадцати девяти годам он превратился в пьяницу, драчуна, насильника, наркомана и даже убийцу. Женщины у него менялись едва ли не каждую неделю, и почти все они были наркоманками и проститутками. За это время он семь или восемь раз переболел триппером и дважды сифилисом, что с учетом его образа жизни было не так уж и много.

В тех редких случаях, когда он бывал трезв и в голове у него прояснялось, его пугало это саморазрушительное безумие. Но Барлоу оправдывал свое поведение тем, что это был не случайный всплеск насилия, а естественная реакция на бездумную, а иногда и умышленную жестокость окружающих.

Для окружающих он был чудищем, неуклюжим гигантом с лицом неандертальца, способным нагнать страху даже на медведя-гризли. Маленькие дети его боялись. Люди постарше смотрели разинув рот – кто-то открыто, а кое-кто украдкой. Некоторые откровенно посмеивались у него за спиной, перекидывались шуточками. Обычно он делал вид, что ничего не замечает, – если, конечно, у него не было желания поразмять кулаки. Но он всегда знал, что над ним смеются, и это не могло не ранить. Хуже всего были подростки – особенно молоденькие девушки. Эти открыто потешались над ним, особенно с безопасного расстояния.

Для Барлоу не было ничего проще, чем оправдать свою склонность к насилию и саморазрушению. Долгие годы твердил он себе, что его ненависть, горечь и гнев служили своего рода броней против жестокости окружающего мира. Без наплевательского отношения к собственному благополучию и тщательно взращенной жажды мести он чувствовал бы себя беззащитным. Это мир сделал из него изгоя. Мир предпочитал видеть в нем либо громадного недотепу с лицом обезьяны, либо зловещего монстра. Недотепой Барлоу не был, но ему нравилось играть в чудовище.

Он не был плохим сам по себе – его таким сделали. Он не отвечал за свои преступления – в них были виноваты те, кто подтолкнул его к такой жизни. Именно этим он утешался большую часть времени.

До тех пор, пока не встретил Грейс Спайви.

Она показала, к чему ведет бездумная жалость к самому себе. Благодаря ей он понял, насколько жалкими и смехотворными были все его оправдания. Мать Грейс объяснила, что любой изгой способен почерпнуть в своем состоянии силу, мужество и даже гордость. Она помогла ему узреть греховность его поступков и изгнать дьявола.

Кайл понял, что его небывалую силу и невиданную способность к разрушению следует использовать лишь для того, чтобы нагнать страху на врагов Господа.

И вот теперь, пока Мать Грейс погружалась в транс, Кайл смотрел на нее с безоговорочным обожанием. Он будто не видел, что ее седые волосы давно нуждаются в расческе. Пламя свечей озаряло их золотистым сиянием, превращая в глазах Кайла в некое подобие нимба или священного ореола. Не замечал он ни мятой одежды, ни жирных пятен, ни белесой перхоти. Он видел лишь то, что хотел видеть. Спасение. Избавление от грехов.

Мать Грейс простонала. Веки ее дрогнули, но не поднялись.

Одиннадцать учеников, все так же сидевшие вокруг нее полукругом, затаили дыхание, как будто любой звук мог разбить эти хрупкие чары.

– Боже, – выдохнула Мать Грейс, как если бы увидела что-то запредельное, страшное и завораживающее в одно и то же время. – Боже! Боже мой!

Она содрогнулась. Нервно облизала губы.

На лбу у нее проступили капельки пота.

Дыхание участилось. Она то замирала, то жадно хватала воздух ртом, как человек, идущий ко дну.

Барлоу терпеливо ждал.

Мать Грейс вскинула руки, будто пытаясь ухватиться за что-то. Кольца блеснули алым в пламени свечей. Затем ладони ее вновь упали на колени, трепыхаясь, словно парочка птиц, и замерли.

Наконец она заговорила. Еле слышно, будто повторяя за кем-то чужие слова:

– Убейте.

– Кого? – спросил Барлоу.

– Мальчишку.

Ученики встрепенулись, многозначительно поглядывая друг на друга.

Дернулись огоньки свечей, заплясали по всей комнате тени.

– Речь идет о Джоуи Скавелло? – уточнил Барлоу.

– Да. Убейте его. – Голос ее звучал из неизмеримой дали. – Сейчас. Сразу.

Для всех оставалось загадкой, почему один только Барлоу мог общаться с Матерью Грейс, когда та пребывала в трансе. Всех остальных она просто не слышала. Грейс Спайви была для них единственной связующей ниточкой с миром духов, проводником посланий, которые поступали с той стороны. Но лишь благодаря Барлоу с его терпеливыми и осторожными расспросами они могли быть уверены в точности этих посланий. Эта его способность, как ни одна другая, убеждала Барлоу в том, что он и правда был одним из Избранных. Слугой Господа.

– Убейте… убейте его, – повторяла она нараспев с легкой хрипотцой.

– Вы уверены, что это тот самый мальчик? – спросил Барлоу.

– Да.

– Вне всяких сомнений?

– Абсолютно.

– Как нам его убить?

Лицо у Грейс обмякло. На ее по-детски гладкой коже проступили морщины. Бледная плоть обвисла, будто сморщенная, безжизненная ткань.

– Как нам уничтожить его? – настаивал Барлоу.

Она открыла рот, но оттуда донеслось лишь невнятное хрипение.

– Мать Грейс?

– Любым… любым способом, – еле слышно отозвалась она.

– С помощью ножа, пистолета? Или нужен огонь?

– Любым способом… подойдет… но только если… действовать быстро.

– Быстро?

– Время на исходе… с каждым днем… он становится сильнее… неуязвимей.

– Важно ли соблюдать какой-нибудь ритуал? – спросил Барлоу.

– Когда убьете… сердце…

– Что насчет сердца?

– Надо… вырезать. – Голос у нее окреп, зазвучал громче.

– И что потом?

– Будет черным.

– Его сердце будет черным?

– Как уголь. И гнилым. Вы увидите…

Она выпрямилась на стуле. Пот капельками стекал у нее по лицу. Белые руки, будто полуживые моли, подергивались на коленях. Лицо уже не было таким бледным, хотя глаза оставались закрытыми.