Страница 9 из 13
Я замотала шарф два раза – всё-таки горло, а на улице сырой апрель. И забралась на крышу. А там сидит человек. Спиной ко мне. Курит, кажется.
Я по ушам определила – Панкратьев!
Никогда не думала, что из наших кто-то это место знает.
Он увидел меня и выронил карандаш. Оказалось, это карандаш у него, а не сигарета. Рисует, что ли? Тетрадку свою захлопнул, как меня увидел.
С ума сойти, Панкратьев!
– А, Сенька-Сонька. Тебе, кстати, какое имя больше нравится?
– Сенька, конечно. А ты что здесь делаешь вообще?
– А ты? – отбил Панкратьев.
Я пыталась вспомнить, как его зовут. Нет, не помню.
В общем, он открыл свою тетрадку и опять стал там чирикать. А я ушла на другой край крыши и стала смотреть вниз. Как-то по-дурацки всё. Мне обычно так хорошо здесь, спокойно. А тут Панкратьев этот. Вот же день не задался с утра, и горло дерёт.
– Слушай, Сень. А ты когда на своей виолончели играешь, ты о чём думаешь вообще?
– Чего?..
– Ну… Ты думаешь, куда там пальцы ставить, или типа о музыке больше?
– Не знаю…
Я правда не знаю. Я никогда не думала, о чём я думаю.
– Раньше думала только о пальцах, а сейчас… Я не знаю, словами трудно объяснить.
– А ты попробуй. Подумай, я тебя не тороплю.
Я впервые увидела, какие у него глаза. Жутковатые. Тёмные-тёмные, почти чёрные. И сверлят меня, как перфоратор у соседей за стенкой. Мне стало холодно как-то с ним. Надо же, думаешь, что идиот идиотом, а он вопросы задаёт.
– А тебе зачем вообще?
– Просто интересно. А тебе самой не интересно, что ли, подумать над этим?
Как-то странно. Вот этот псих устраивает мне допрос, а я думаю, что ответить, как дурочка. Но мне и правда интересно.
– Ноты как буквы. В первом классе думаешь, как пишутся. А сейчас нет, просто пишешь, и всё. Тут похожее.
Панкратьев аж вскочил:
– Ты что, серьёзно?! Для тебя любую музыку сыграть – как текст написать? А пальцы не мешают, что ли?! То есть у тебя музыка напрямую из головы шарашит, не заплетается в руках?
Ничего себе, как он. Мне даже страшно стало. С психом на крыше любому будет страшно. И к тому же получается, что я ему соврала.
– Нет. Бывают трудные места – тогда да, думаю про руки. Чаще всего даже думаю. Но если простое место… Нет, думаю всё равно, это не похоже на буквы. Ты меня запутал.
– Это ты меня запутала, – сказал он и в целом был прав.
Я решила с ним больше не разговаривать. Чего привязался вообще? Мы помолчали минут пять. Звонок. Ну вот, опоздали.
– Слушай, Сень. Давай не пойдём ни на какую физику. Ты и так всё знаешь, а мне уже не поможет. Давай?
– Как это… Нет, надо идти. – Я ещё никогда не пропускала уроки просто так.
– Да ты болеешь! Вон голоса нет. Чего пришла вообще? Тебе спокойно можно не ходить.
– И что, – осторожно спросила я, – лучше с тобой тут на крыше торчать?
– Зачем на крыше? На речку пойдём…
Никто и никогда не звал меня куда-то пойти. Вдвоём. Ну разве что Данька, но это другое – он мой брат. Только почему Панкратьев! Вот ужас-то.
– А как мы мимо охранника пройдём?
Он посмотрел на меня с жалостью. Пробормотал:
– Ну вообще… Детский сад. А ещё на крышу лезет.
Через минуту он как-то хитро отщёлкнул замок в этой самой пристройке, и мы вышли.
Это было так удивительно. Вот просто взять и уйти. И быть не в школе, не в музыкалке, не дома. А как-то нигде.
И было такое солнце, совсем тепло. Всё текло под ногами. И мы просто шли, очень быстро. Что хорошо оказалось в Панкратьеве, так это темп ходьбы. Совпал с моим. А то обычно все тащатся как черепахи. Поэтому я люблю одна ходить.
Мы шли молча. Панкратьев меня как будто вёл, коротко крутил ушастой головой на светофорах, и мы шли дальше. И я вспоминала, что вот так гуляла только один раз, с моим учителем Мареком. И это было сумасшедше. Мы шли с ним, а он говорил, говорил, читал мне лекции про итальянскую музыку. А потом мы вышли на Спиридоновку, и он показал мне особняк Морозова. И стал рассказывать, что его построил архитектор Шехтель, и много говорил про Шехтеля ещё. Потом повёл меня в Трёхпрудный переулок, и потом… В общем, он водил меня по Москве и рассказывал, как Шехтель построил эти волшебные дома, а в итоге умер в нищете. И было солнце, и снег почти растаял, как сейчас. И моя виолончель висела у Марека на плече, он привык ходить с виолончелью, ему не мешает. А я думала, какой он умный, никогда не видела умных таких. И ещё думала, как хорошо с ним ходить и что больше такого уже не будет.
И правда, больше такого не было.
– Тебе нормально, что мы молчим? – спросил вдруг Панкратьев.
– Ну да, – растерялась я от прямоты вопроса. Действительно, как-то неловко идти вместе и молчать. Обычно неловко. Но сейчас нет.
– Слушай, а чего ты вообще со мной пошла? Ничего себе вопросец.
– Захотела и пошла. Не с тобой, между прочим, а сама по себе.
Потом я вспомнила, как он мне ответил на крыше: «А ты?» И спросила тоже:
– А ты чего со мной пошёл?
– Ну, я – совсем другое дело.
– Почему?
– Ну как! Вот со стороны можно подумать, что у нас с тобой… э… романтическая прогулка. И люди думают: надо же, с такой-то рожей отхватил себе девчонку симпатичную…
У меня стало возникать ощущение, что он специально хочет меня смутить. Вывести из равновесия. Ведь не ждёт же он, что я ему отвечу: да нет, ты очень даже ничего… Чего врать-то, если сам всё понимает.
– Ушастую такую девчонку отхватил, – сказала я. Понимаю – «симпатичную» он просто так ляпнул, к слову пришлось.
– Ха! Ушастая нашлась. Под шапкой незаметно. Вот свинья. И говори с ним после этого.
А он вдруг добавил серьёзно:
– На самом деле мне наплевать, конечно, что там люди со стороны думают. Мне просто захотелось поговорить с человеком. А ты вроде тоже не против поговорить. И не дура вроде бы. Не дура же?
– Ну, вообще, все про себя так думают. Что они не дуры.
– Я точно не дура, – засмеялся Панкратьев. – Хотя иногда думаю, что мне мозгов не хватает.
– И при этом думаешь, какой ты умный. Это же известный признак ума. Все вон не догоняют, какие они дураки, а ты догнал.
– Точно, – опять засмеялся он. – Слушай, похоже, я не зря с тобой пошёл.
А я подумала, что и я тоже не зря. И ещё подумала, что, когда тебе говорят: да, у тебя реально уши торчат, но ты не дура, – это круче, чем папино «Сонечка у нас умница и красавица».
– Да, а ты докрутила про музыку? О чём думаешь, когда играешь, – можешь сказать?
– Нет… Я забыла. Я сейчас думала о другом.
– О чём? – бесцеремонно спросил Панкратьев.
– Ну… Про учителя своего.
А ведь мне, пожалуй, нравится ему отвечать.
– Хороший учитель?
– Самый лучший, – ответила я опять честно.
Панкратьев вздохнул.
– Повезло тебе. Завидую. У меня такого нет.
– У меня, в общем, теперь тоже нет. Он уехал. В Москву.
– А. Жалко. Ну, хотя недалеко же. Ты можешь к нему ездить.
– А я и ездила.
Вот ничего себе! Я думала, никто об этом никогда не узнает, такая великая тайна. Взяла и разболтала Панкратьеву какому-то.
– Знаешь, это он меня научил думать не только о пальцах.
– Как его зовут?
– Марк… Марк Миронович.
– Ого! Вот имя. Сплошной мурмур. Ля мур? – ехидно прищурился он.
– Да ну тебя!!! – взорвалась я. – Вообще не буду ничего говорить больше.
– Извини. Да ладно, ты ж совсем не обиделась! Рассказывай давай. Ты же хочешь рассказать?
А ведь правда, хочу.
И я рассказала ему. Про Капитолину, про то, как я у неё училась. Играла чего-то там, получалось так себе. Хотела музыку бросить, не знала только, как родителям об этом сказать. А потом Капитолина заболела, и на замену пришёл мальчик из училища, студент. Марк Миронович. Марек.