Страница 56 из 120
Захмелел он быстро. Гораздо быстрее, чем можно было подумать, буквально с первых нескольких глотков. И вроде вот только что я видел перед собой элегантного, воспитанного и интеллигентного человека с гордым, хоть и помятым лицом, а вот передо мной снова сидит пьющая бабулька с грязными спутанными кучеряшками и мутным взглядом.
Единственное, что утешало — он продолжал говорить, хоть и не всегда связно. Он то рассказывал о том, как просрали Мангазею. То без перехода начинал вещать о скрытых бескрайней тайгой мертвых городах, которые однажды обязательно откроют свои страшные тайны, к которым мы, милостью проклятых российских императоров, окажемся совершенно не готовы. Потом он грозил кулаком иностранным интервентам, зарящимся на сокровища Сибири. Потом снова возвращался к имперской политике, которая последовательно и планомерно уничтожило историю Сибири, сведя ее к ручным поделкам пары десятков безграмотных дикарских племен, так и не придумавших письменность. Потом он вспоминал о недавнем унижении, когда Гезехус объявил о расформировании факультета, и ему пришлось выходить из актового зала под взглядами преподавателей и студентов.
— О, какими злобными глазами они смотрели мне вслед! Как радовались за моей спиной! Какие шепотки поползли… — на глаза Ларошева навернулись непрошенные слезы, он поспешил прикрыть лицо углом одеяла. — Столько трудов псу под хвост… Эти варвары просто свалили все материалы архива факультета в коробки. Представляете, Лебовский?! Бесценные дневники экспедиций, монографии, рисунки, личные дела студентов… Они сказали, что не уволят меня из жалости. Что я могу… Я могу…
— Владимир Гаевич, но ведь это шанс! — сказал я, хлопнув его по плечу. — Книги и рукописи не сожжены, а значит в них еще можно навести порядок! Гезехус закрыл исторический факультет? Ну и хрен с ним! Это совсем не повод прекращать заниматься историей! Нелегально? Тем лучше! Наука контрабандой может гораздо быстрее проникнуть в юные умы…
— Это… это… — Ларошев вскочил. Сбросил, наконец, с плеч дурацкое одеяло, под которым была весьма даже сносного вида полосатая рубаха и слегка мятые, но, похоже, очень неплохого качества брюки. Он коротко обнял меня, потом плеснул еще коньяка в бокалы. — Это отличная мысль, Лебовский!
Я поднял свой бокал, пригубил. Среди друзей моих родителей хватало ценителей коньяка. Но я так и не оценил, чем же хорош этот напиток. Впрочем, я и не стремился, будем честны.
— Может не будем тратить времени? — с осторожным воодушевлением спросил я. Вот сейчас я понимал, что опять вступаю на тонкий лед. К Ларошеву вполне могла вернуться его паранойя, он мог вспомнить, что ни черта обо мне не знает, что я с самого начала повел себя таким образом, чтобы втереться в доверие… Надежда была только на то, что все эти годы ему очень хотелось, чтобы появился кто-то, вроде меня. Юный, восторженный, заглядывающий ему в рот и внимающий с восторгом его речам.
— Вы правы, Лебовский! — Ларошев одним глотком закинул в себя содержимое бокала, сноровисто попрятал все следы нашего возлияния, буквально выхватив у меня из рук бокал, стоило мне допить свою порцию. И стремительно направился по дорожке, увлекая меня за собой. Обратно к корпусам университета.
Я заметил ее издалека. Она стремительно приближалась, ее черная монашеская хламида развевалась, облегая ее фантастическую фигуру. Она шла ко мне, в этом не было никаких сомнения. Глаза сверкали яростью и бешенством. И чем ближе она подходила, тем более явно переносный смысл этого выражения становился прямым — в глубине расширенных зрачков Феодоры вспыхнуло багровое пламя. Ее пальцы заплясали быстрый замысловатый танец.