На линии огня

– Ну хватит уж, хватит прошлое ворошить… Мы уже не в Теруэле, а на Эбро. А проблемы эти – обычное дело на войне. Кроме того, франшисты открыли шлюзы, уровень воды повысился, все осложнилось. Едва не сорвало понтонный мост – единственный, который мы успели навести.

– А танки? – осведомляется Панисо.

– Планируется перебросить к нам несколько русских Т-26, это отличные машины. Но, разумеется, после того, как мы придумаем способ переправить их на тот берег.

– А как на других участках?

– Насколько я знаю, неплохо. Кладбище – наше, западная высота скоро тоже будет наша, а восточную атакует 4-й батальон.

– В 4-м – не солдаты, а никуда не годный сброд, – будто сплевывает подрывник. – Слабаки.

– Не слабей тех, с кем дерутся, – отвечает лейтенант.

– Об этих там, напротив, так не скажешь, – замечает Панисо, показывая на улицу. – Шкуру свою задорого продают.

– Я говорю о тех, кто сбежал с этой высотки после того, как мы им намылили холку. Отбросы они, и больше ничего. Четвертый справится с ними.

– Ну хорошо, а авиация наша где? – не унимается Ольмос.

Пока лейтенант раздумывает над ответом, слово берет комиссар Сеэгин.

– Прилетит, не сомневайся, – трубно провозглашает он. – В свое время.

– Отрадно слышать, потому что пока над нами кружит только франкистская хреновина.

Комиссар смотрит на него осуждающе. Он явно уязвлен такой бестактностью.

– Товарищ, фронт по Эбро занимает полтораста километров. Нельзя быть одновременно всюду.

– Ну да. Вечная история.

– Ладно, а нам что делать? – весело вмешивается Панисо. – Будем снова атаковать или тихо посидим?

Комиссар смотрит на лейтенанта Гойо, предоставляя ответ ему. И тот излагает план: после минометного обстрела, который должен будет ослабить сопротивление франкистов, начнется атака на здание, где прежде помещался Профсоюз трудящихся, – оно на другой стороне улицы, – а оттуда легче будет подобраться к церкви. Атака, добавляет он, взглянув на часы, через час, и саперам в ней отводится важная роль – надо будет взрывать стены, дома и брустверы огневых точек.

– Так что готовьте запальные шнуры и тротил. Шуму надо наделать побольше.

Да, вот еще что, торжественным тоном произносит комиссар. То, что он сейчас скажет, не касается Панисо и других товарищей, потому что они люди надежные и заслужили доверие. Однако он, как и другие комиссары, получили строгие инструкции. Армия, стоящая на Эбро, – это авангард мирового пролетариата, это армия народа. Против нее сражаются либо наемники капитала, либо те, кого погнали в бой силой. А потому на этот раз – никаких перебежчиков, никаких дезертиров. Всякое неповиновение и недисциплинированность пресекать. И – не дрогнуть в бою, пусть фашисты дрожат.

– Мы – революционные бойцы и гордимся этим, – наставительно изрекает он. – Все, кто попытается увильнуть, кто изменит нашему делу, кто струсит, подлежит расстрелу на месте – для примера и в назидание, без суда и следствия. И каждому из вас надлежит зорко следить за поведением ваших товарищей.

Лейтенант Гойо, словно ничего не слыша, по-прежнему стоит лицом к улице. Ольмос и Панисо, понимающие друг друга без слов, сообщнически переглядываются. Им ли, закаленным бойцам, прошедшим огонь и воду, побывавшим в стольких боях, робеть перед красной звездочкой на комиссарской фуражке? Тем более что он, по слухам, до 36-го года был семинаристом.

И по совокупности этих причин Панисо позволяет себе кривовато улыбнуться в ответ на его слова.

– А расстреливать их придется нам лично или ты этим займешься?

Комиссар, задетый этими словами, вспыхивает. И проглатывает слюну.

– Таков приказ. Мы – коммунисты, и я передаю вам волю партии.

– Что же, подождем, когда в довесок к этому ты передашь нам копченой колбаски.

– И покурить, – добавляет Ольмос.

Тут уже лейтенант не выдерживает, поворачивается и, искоса поглядывая на комиссара, говорит подрывникам:

– Ладно, к делу… Надо бы связаться с бригадой Канселы.

IV

На другом конце площади, под колокольней, Сантьяго Пардейро, жуя ломоть вяленого мяса, привстает на цыпочки и осторожно выглядывает из-за баррикады, возведенной его легионерами в одном из переулков, – древняя колымага, укрепленная мешками с землей, балками, шкафами, столами и тюфяками, добытыми в соседних квартирах. Сооружение не слишком прочное и артиллерийского огня не выдержит, но все же под его прикрытием можно будет перебежать в примыкающие к церкви дома, и никого по дороге не подстрелят.

Младшему лейтенанту не дает покоя забота о том, чтобы его люди по-прежнему были рассредоточены вдоль главной улицы и с ними можно было поддерживать связь. Так можно будет координировать огонь, передавать приказы, принимать донесения и обеспечить в случае надобности спокойный отход, где одни будут поддерживать других.

Пардейро знает, что командует профессионалами и хотя бы в этом отношении может не тревожиться, однако всякий бой легко срывается в хаос непредвиденных ситуаций. Он убедился в этом на собственном опыте, когда в мае красные начали контрнаступление на Лериду и тщательно разработанный план рухнул за четверть часа, рота потеряла треть своего состава и всех офицеров, а он, младший лейтенант, получивший тогда боевое крещение, принял на себя командование подразделением, которое сражалось уже не за то, чтобы выйти на обозначенный рубеж, а чтобы отступить в порядке и выжить.

– Владимир!

– Я, господин младший лейтенант.

– Подойди-ка.

Русский, который стоял в ожидании у боковых дверей церкви вместе с горнистом, двумя связными, неотступно, как верные псы, следовавшими за командиром, и вестовым по имени Санчидриан, подходит, чуть пригнувшись, к баррикаде. За спиной у него – автомат «беретта-18/30».

– Слушаю, господин младший лейтенант.

Пардейро обводит взглядом площадь, а потом оценивающе рассматривает колокольню. Пулемет, поставленный там, молчит. Пардейро приказал огня не открывать, покуда на другой стороне улицы красные не зашевелятся всерьез. Надо беречь патроны – их не то чтобы в обрез, но и не выше крыши.

– Высунься чуть побольше… Смотри. Видишь магистрат и школу?

– Вижу.

– Я по-прежнему считаю, что они пойдут оттуда: смотри – оттуда, где площадь сужается и перетекает в улицу. Рядом с галереей.

Владимир в раздумье щурит свои раскосые глаза. Потом молча кивает. Пардейро показывает на примыкающее к церкви здание, где когда-то помещался Профсоюз трудящихся, и по старой памяти, даже когда город освободили, все продолжают называть его так.

– Надо бы укрепить его… пошли-ка туда еще человек пять, самых надежных.

– Будет исполнено.

– Сними их оттуда, где народу побольше, чтоб незаметно было, и пусть возьмут один ручной пулемет… Они должны во что бы то ни стало поддерживать связь с «Домом Медика» – он совсем рядом, и красные могут просочиться.

Сержант четко – строевой устав и легионерское самосознание въелись ему в кровь и плоть: точно так же он вел себя на Балагерском мосту, где людей выкашивал ураганный огонь, – подносит руку к пилотке:

– Слушаюсь, господин младший лейтенант.

– Давай-давай, они попрут с минуты на минуту.

Война, размышляет Пардейро, глядя ему вслед, – это прежде всего вопрос арифметики: Господь берет сторону злых, когда их больше, чем добрых. Лейтенант уже потерял троих из тех, с кем входил в Кастельетс, – из ста двадцати девяти легионеров и девяти местных активистов Фаланги, добровольно примкнувших к ним. Это произошло около часа назад, когда красные появились возле площади, завязался бой, и пришлось убираться из магистрата – единственного здания на другой стороне, занятого его людьми. Красные лезли отовсюду, оборонявшимся пришлось отступать, и троих, замыкавших отход, – двух фалангистов и легионера – подстрелили на бегу. Сейчас бугорки их неподвижных тел виднеются возле пилона на площади.

За вычетом этих бедолаг, невесело размышляет Пардейро, остается 135 человек. Никак недостаточно, чтобы справиться с тем, что надвигается на них. Тем не менее пулемет на колокольне все же удержал и продолжает удерживать красных, которые, в свою очередь, пытались пересечь площадь. Они тоже наверняка несут потери. Доказательство этому – они пока притихли: время от времени постреливают, однако и носа из укрытий не высовывают.