Харассмент

Проходя мимо зеркала, Инга скользнула по нему взглядом и тут же вспомнила про синяки на шее. Выругавшись сквозь зубы, она сначала попыталась замазать их тональным кремом, но, потерпев неудачу, просто натянула водолазку с высоким горлом.

– Зачем ты так вырядилась? – спросила мать с порога, бросив на нее один-единственный взгляд, и тут же отвернулась, чтобы повесить пальто на вешалку.

– Замерзла, – буркнула Инга. Ее и без того плохое настроение моментально испортилось еще больше. Сегодня она предпочла бы вообще никого не видеть.

– Да? А мне кажется, у тебя жарища. Я принесла продукты и собираюсь приготовить обед. Ты сама себе наверняка ничего не готовишь.

Мать прошествовала на кухню, шелестя пакетом. Инга покорно уселась на стул.

– Как на работе? – поинтересовалась мать. Она стояла спиной, и Инга, в ту же секунду почувствовав, что заливается краской, этому очень порадовалась.

– Нормально, – постаралась произнести она будничным тоном. Голос тем не менее предательски дрогнул.

– Как отметили день рождения твоего начальника? Ты говорила, что покупала ему подарок.

Инга вцепилась руками в стул, словно боялась упасть. Мать обладала феноменальной способностью чуять вопросы, на которые она не желала отвечать.

– Нормально отметили, – промямлила Инга и постаралась перевести тему. – Как у тебя дела?

– Эта неделя у меня была рабочая. Из интересного – брала интервью у священника. У него очень популярный инстаграм, он там на религиозные вопросы отвечает человеческим языком. Простой дядька, выглядит искренним. Мне понравилось с ним разговаривать. Не смотрела?

– Ты знаешь, я по утрам собираюсь на работу, когда у тебя передача, – уклончиво ответила Инга и поерзала на стуле.

– Необязательно придумывать оправдания. Я и так знаю, что ты редко смотришь мои эфиры. Но этот был хороший.

В детстве Инга ужасно гордилась маминой работой. Когда у ее одноклассников спрашивали, кто их родители по профессии, все говорили: «бухгалтер», или «менеджер», или в лучшем случае «врач». Потом очередь доходила до Инги, и она триумфально заявляла: «Мой папа – художник, а мама – телеведущая». Казалось, все сразу проникались к ней уважением.

Мать иногда узнавали на улице и просили автограф. Если в этот момент рядом оказывалась Инга, то она надувалась от важности и про себя даже немного обижалась, что маму это внимание как будто не трогает. Ей казалось, что безразличием к своей популярности мать и у нее отбирает основание для гордости. Инга не желала с ним расставаться. Знакомясь с другими детьми, она первым делом хвасталась тем, кто ее мама. Она смотрела все ее эфиры. Ингу завораживало, что эта женщина в телевизоре, такая строгая и невозможно красивая, живет у нее дома. Ее хотелось постоянно рисовать. Ингу удивляло, что отец не делает этого.

Инга не могла точно сказать, почему со временем ее отношение изменилось. В четырнадцать ей вдруг стало казаться, что утренние ток-шоу – развлечение для стариков и больше их никто не смотрит. Она сама смотрела МTV. Вот там вести передачи было круто, а прогнозы погоды, курсы валют и репортажи из деревень, где построили долгожданный мост, казались ей прошлым веком. Теперь она даже немного стыдилась признаваться, что мать работает на допотопном телевидении.

Вскоре умер отец, и Инга ударилась в почитание его памяти со всей силой подростковой экзальтации. Ей казалось, что, в отличие от матери, он делал в жизни что-то стоящее. Как раньше она боготворила ее, так теперь стала боготворить его. Инга решила, что обязательно пойдет по отцовским стопам. Материнская профессия окончательно перестала вызывать у нее что-либо, кроме презрения. Мать занималась конъюнктурой – Инга вслед за отцом собиралась творить вечность.

Мать никак не комментировала ее планы до тех пор, пока Инга торжественно не объявила, что намерена выучиться на художника. Про себя она приготовилась отражать удары. Она не сомневалась, что мать скажет, что это непрактично, не принесет ей денег и, возможно, поначалу даже не принесет успеха. Инга была готова ко всему. Мать выслушала ее, отложив книгу, которую читала, и сказала: «Поступай как знаешь. Мне всегда казалось, что лучше быть первым маляром, чем посредственным художником», – после чего с невозмутимым видом вернулась к чтению.

В Инге поднялась настоящая буря. Ей хотелось кричать и топать ногами: почему ты считаешь меня посредственностью? Почему не интересуешься моим будущим? Если бы мать стала ее отговаривать, и то было бы приятнее.

Инга, конечно, промолчала. От матери истериками ничего нельзя было добиться. Вместо этого Инга пошла в свою комнату и там принялась перебирать рисунки. Ее трясло от негодования. Видела она вообще, как Инга рисует? Разве мало в ней таланта, чтобы стать настоящей художницей?

Проведя ревизию своих набросков, Инга сложила их обратно в папку и решила, что завтра покажет все учительнице по изо. Этого урока у них давно уже не было, но учительница помнила Ингу с младших классов, всегда здоровалась с ней в коридоре и неизменно говорила, какой способной ученицей та была. Инга решила, что ей нужно заручиться мнением профессионала – во-первых, это добавит ее работам веса, а во-вторых, наверняка докажет матери, что она настроена всерьез.

Однако утром, когда Инга снова открыла папку, ее решимость поугасла. Все рисунки вдруг показались ей детскими и жалкими. В тот день Инга так и не взяла с собой ни одного – она не могла допустить, чтобы учительница по изо недостаточно ее похвалила, а вернувшись из школы, уселась за стол и стала рисовать почти с остервенением. Она решила, что должна сделать что-то такое, что всех поразит, нарисовать так, как никогда раньше не рисовала, чтобы учительница хлопнулась в обморок от ее гениальности, а мама сказала: теперь я вижу, ты – настоящий художник. Инга просидела до самого вечера, пробуя то срисовать горшок с цветком, то набросать воображаемый пейзаж, то автопортрет, но ничего не выходило. И горшок, и ее собственное лицо получались вполне похожи на оригинал, но маму таким было не поразить.

Несколько следующих недель Инга не оставляла попыток. Вернувшись из школы, она сразу же садилась рисовать. Иногда она делала перерыв на несколько дней в надежде, что дремлющий в ней творческий потенциал созреет за это время, но все было напрасно. Чем больше Инга старалась, тем меньше ей нравился результат. Злость и неудовлетворенность копились в ней, а потом наконец выплеснулись наружу – однажды вечером, в очередной раз увидев, что рисунок никуда не годится, Инга вдруг разъярилась, скомкала его, с размаху швырнула на пол коробку с акварельными красками, отчего они все разбились в труху, а потом упала на кровать в рыданиях и еще долго мутузила подушку кулаками. На следующий день она собрала все свои рисунки и выбросила их в мусорный бак на улице. Еще через месяц, немного справившись с разочарованием, подумала, что могла бы поступить в архитектурный – все же рисовала она явно лучше среднего, но почти сразу с отвращением отмела эту мысль. Полумеры были ей не нужны.

В итоге после школы она поступила на факультет журналистики, где выбрала направление «связи с общественностью». Учиться там было легко, но неинтересно – впрочем, Инга подозревала, что ей вообще неинтересно учиться. Здесь материнская профессия опять обрела ценность: Инга всегда могла пройти у нее летнюю практику или договориться об интервью для какой-нибудь отчетной работы, но решила этим не пользоваться. Она не хотела, чтобы остальные думали, будто она поступила по блату, да и вообще – будто мать оказала влияние на ее выбор. В детстве родство с телезвездой возвеличивало, а теперь скорее обременяло.

Они пообедали. Мать заметила, что сидеть перед подоконником на высоком стуле – все равно что на жердочке, неужели Инге удобно так есть? Инга мрачно ответила: «Удобно». Она видела, что Максим что-то наконец написал, но при матери не стала проверять что.

Ей показалось, что сегодня мать не уходила дольше обычного: сначала она помыла посуду, хотя Инга настойчиво уверяла, что сделает это сама, потом заварила чай (она пила только чай), потом вспомнила, что привезла напечатанные фотографии с дачи, и стала их показывать. С одной стороны, все это немного отвлекало Ингу от тревожных мыслей, с другой – она быстро устала изображать беззаботность. В одиночестве можно было хотя бы не держать лицо.