Неродственные связи

А чего хочу? Остаться в этой оранжерее, чтобы за окном снег, а здесь тепло и солнечно. И мужчина… да, и мужчина темноглазый, в светлом свитере и дерзкой улыбкой на губах. И губы его, да, и руки. Вот этого всего хочу, а мучиться раскаяниями не буду. Потому что, Сергей прав, мы взрослые и состоявшиеся, и прятаться в скорлупе – глупо.

А ещё хочу кофе.

– Ты проснулась, я же вижу, – совсем близко, на ухо, и тонкие волоски на шее, невидимые, но ощутимые, приподнимаются. Щекотно, но и сладко.

– А ты пьёшь кофе. – Распахиваю глаза и ловлю улыбку. Щетина на щеках за ночь стала ещё гуще, и вообще Сергей сейчас выглядит таким по-домашнему уютным, с упавшими на лоб тёмно-рыжими волосами, ещё вечером идеально уложенными.

– Пью, – кивает и протягивает мне большую глиняную чашку, и облачко пара поднимается вверх, танцует странный танец.

Потягиваюсь, совсем не думая о том, как выгляжу сейчас. Наверняка растрёпанная, с отпечатком клетчатой ткани на щеке, заспанная, узкоглазая. Но кому какая разница, правильно?

Моя бабуля, царствие ей небесное, любила повторять, что хороший сон – он самый лучший лекарь. Дай человеку выспаться, и на мир он начнёт смотреть по-другому. Я так долго не позволяла себе такой роскоши, всё время куда-то бежала, держа себя при этом в ежовых рукавицах, прямая, точно палка, сосредоточенная. Но попала вдруг в эту сказку и наконец-то поняла смысл бабулиных слов.

Сейчас, когда хмурый рассвет заглядывает во множество окон разом, а мужчина с тёмно-рыжими волосами протягивает мне – мне! – кофе, я чувствую себя кем-то другим. Свободным и радостным.

Снова потягиваюсь и вдруг понимаю, что Сергей смотрит на меня как-то странно. Нет, не в лицо, не в глаза, а куда-то значительно ниже. При том не просто смотрит, он замер с чашкой наперевес, лицо окаменело, а кадык так и пляшет вверх-вниз, словно Сергею даже сглотнуть тяжело.

И я опускаю медленно глаза вниз – туда, куда мёртвой хваткой вцепился взгляд Сергея. И, Господи, ненавижу эту рубашку! Зачем я вообще её надела вчера?! Собственно, она была первой, висевшей на плечиках в шифоньере, и мне даже в голову не пришло, что буду где-то спать, и эти мерзкие пуговицы так подло меня подставят. Потому что они расстегнулись все! Все, чтоб их, до самого пупка!

– Знаешь, я ведь до вчерашнего дня думал, что взрослый и адекватный. Прямо вот так и считал, веришь?

Я киваю и излишне резко, наверное, натягиваю до самого подбородка плед. Спрятавшись под ним, пытаюсь застегнуть чёртовы пуговицы, но от неловкости дрожат пальцы, а Сергей с невыразимой мукой в глазах следит за моими манипуляциями.

Сожгу её сразу же, как в город вернёмся, на лоскуты рубашку порву и устрою жертвенный костёр прямо в центре квартиры! Это ж надо так опозориться! Хорошо ещё, бюстгальтер надела самый красивый, как чувствовала, что его придётся помимо собственной воли кому-то показывать. Впрочем, красивое бельё – моя слабость, потому хоть тут не вышло конфуза.

– Честно, я всю ночь думал, что очень терпеливый и рассудительный. Говорил себе, что не стану торопиться и торопить, но, чёрт…

– Теперь иначе думаешь? – Вожусь под пледом, потом понимаю, что всё это – сущая глупость и ясельная группа, потому застёгиваю последние пуговицы, уже не таясь.

– После такого шоу? – Сергей ставит на столик приготовленную для меня чашку, будто бы пролить горячий напиток боится. – О, ещё как! Теперь я молюсь, чтобы кто-то там свыше отсыпал мне терпения, потому что… У тебя невыносимо красивая грудь.

«Невыносимо красивая грудь», надо же.

– А ты, кажется, озабоченный.

Меня забавляет этот разговор. Испарилось смущение из-за рубашки, и больше не хочется прятаться о себя самой. Мы с Сергеем сейчас словно играем в какую-то игру, финал которой предначертан, но всё ещё пытаемся сделать вид, что не для того и не за тем встретились.

– Веришь? Нет. Вот вообще нет. Я хороший мальчик, очень хороший, скромный и воспитанный. – Сергей говорит это таким тоном, что я не выдерживаю и прыскаю со смеху. – Но мама меня научила говорить только правду, потому да, твоя грудь охренеть, какая красивая.

– Вообще-то наши дети где-то поблизости, – напоминаю и опасливо кошусь на стеклянные стены, за которыми, как мне кажется, кто-то стоит и смотрит на меня осуждающе.

– Они уехали в гости к Николаше. – Сергей взмахивает рукой, вытягивает ноги, а движения такие плавные, обманчиво расслабленные, и чувство, что наблюдаю не за мужчиной, а за притаившимся рядом с добычей диким зверем. Вот-вот цапнет. – Так что не оглядывайся, никто нас с тобой не видит.

– Значит, вокруг совсем никого?

– Кроме нас двоих? Никого. – И после паузы: – Ты смутилась.

– Господи! Нет, – смеюсь, потому что сейчас я испытываю, что угодно, но только не смущение.

Сергей вдруг подаётся вперёд, вытягивает в мою сторону руку и зачем-то сильнее кутает мои колени в плед. Сосредоточенный, спокойный, но синяя жилка на виске пульсирует, выдавая его состояние.

– Знаешь, какое слово стало самым частым в моих мыслях? – Его взгляд проходится по моим ногам, поднимается всё выше и выше, пока не останавливается на моих губах. И те в один миг пересыхают и начинают болеть. Кровь приливает к ним, покалывает кожу, и приходится их облизать, чтобы немного ослабить давление взбушевавшейся крови.

– Какое слово?

– “Нравится”. Вот только подумаю о чём-то и сразу в башке это: “нравится, нравится”. А думаю я почему-то только о тебе. Ты мне нравишься, да. Решил, тебе будет интересно об этом узнать.

– Ты всегда такой откровенный? Настойчивый?

Сергей, не разрывая нашего зрительного контакта, резко пододвигает пуфик, на котором сидел всё это время, ближе ко мне, и расстояние между нами сокращается до жалких сантиметров. Мои ноги оказываются зажатыми его коленями, и не вырваться из хватки, а под жадным взглядом не вздохнуть.

– Я не вижу ни единой причины, чтобы не быть откровенным с тобой.

Его дыхание щекочет мою шею, а я, внезапно для себя самой, кладу руки ему на плечи. Мягкая ткань свитера ласкает кожу на ладонях, и зачем-то сминаю шерсть в кулаках. А Сергей глубоко и рвано вздыхает, и его пальцы медленно-медленно проходятся вдоль моих бёдер, ласкают сквозь слои ткани, и это заводит намного больше, чем можно вообразить.

– Назови мне хоть один повод, почему нам нельзя попробовать. У тебя кто-то есть?

– А у тебя?

– Не-а, никого.

– И у меня… давно уже.

– Вот! – Щёлкает меня по носу, будто мне лет шесть. – Дальше… я тебе не нравлюсь? Ну, мало ли. Может, в твоём вкусе мелкие бритоголовые качки.

– Господи, нет! – смеюсь, представив такого экземпляра рядом. – Ты, к сожалению, в моём вкусе.

– Посмотрите на неё, к сожалению… – бормочет и вдруг шумно втягивает носом воздух рядом с моей шеей. – Боже мой, не только голос моё наказание, но и запах. Тогда, если мы решили, что я в твоих глазах очуметь, какой красавец, что нам мешает?

И я вдруг понимаю, что ведь действительно ничего.

– Маша и Костик, – предпринимаю последнюю попытку достучаться. Не до Сергея, нет, до себя. – Это тебе не кажется странным?

– Нет, не кажется, – и тон наполнен решимостью. И я таю. – Они уже выросли, сами с усами, так что это вообще мимо.

– Тогда, если мы тут одни, а до полудня есть время… поцелуй меня. У тебя, как показала практика, волшебные губы.

О да, его губы действительно волшебные. Это не туман, не морок, не проделки памяти, не сонное наваждение – так оно и есть. Потому что иначе я не знаю, как объяснить их действие на меня. И стоит им коснуться моих – на этот раз нежно и ласково, – как внутри, в области солнечного сплетения, взрывается вулкан. И волна самого настоящего смущения прокатывается по моим венам, опаляет багрянцем щёки, и мне кажется: дотронься Сергей сейчас до моего лица, сразу поймёт, что со мной делает.

И от этой мысли смущаюсь ещё сильнее, и это немного настораживает, потому что уже забыла, каково это: таять под чужими губами, трепетать от лёгких и будто бы ничего не значащих прикосновений. Было ли такое когда-то: мужчина лишь проводит пальцами вверх по бёдрам, а в животе бабочки?