Смерть отменяется

А потом для народа, идущего косяком по Невскому, все повторялось по новой: ожидание – накопление – движение. И они, эти люди, которых я наблюдал в бинокль или собственными глазами, исчезали из моей жизни, и больше никого из них я не видел.

К вечеру публика сильно менялась. Те, кто шли по Невскому днем – деловитые, спешащие, озабоченные – превращались в расслабленную, гуляющую толпу. Впрочем, отчасти тоже озабоченную, но другим – куда бы забуриться, с кем бы повстречаться. Они, эти вечерние фланеры, были намного моложе дневных, они чаще смеялись, а временами даже целовались, ожидая сигнала светофора.

А еще вечером во всю мочь начинало работать кафе в доме напротив, и чуваки-чувихи выходили на тротуар перекурить. Там тоже шла своя жизнь. Парочки гладили друг дружку, иногда застывали в поцелуе. Одиночки лихорадочно, между затяжками, строчили эсэмэски. Те же, кто покуривал в компании, напропалую флиртовали между собою. Потом вечер заканчивался, они начинали из кафе вываливаться: стояли, ожидали заказанные такси или раздумывали, куда им направиться дальше, и тоже курили. Многие были нетрезвы и роняли сигаретки на тротуар. И даже издалека, из своей квартиры и безо всякого бинокля, было видно и понятно, какие они все молодые, глупые и счастливые. И мне оставалось им только завидовать.

Ночью машин становилось мало, и улицу Марата, а иногда даже и пустынный Невский, бывало, перебегали на красный. Кое-какие одинокие прохожие брели по тротуару, шатаясь или прикладываясь к бутылке или пакету с вином.

Смотреть на городскую жизнь можно было бесконечно – чем я и занимался. Два раза в неделю ко мне приезжала Зинаида из своего Пионерстроя – помощница: готовила, прибиралась, стирала и вывозила меня на улицу погулять. Иногда жаловал сын, появлялся, да вместе со внуками, двумя подростками-оболтусами, – и когда это случалось, у меня бывал праздник. Мы обедали и играли в настолки – настольные игры. Я научил их резаться в лото на деньги и втайне им поддавался. А еще втихаря от папаши вручал каждому по тысяче – надо же как-то компенсировать им часы, на которые они ради меня оторвались от своих компов и телефонов.

Остальное время дня и ночи я читал, зависал в Сети и разглядывал в высоченное окно прохожих.

А потом, в один прекрасный день, на перекресток Невского и Марата подвезли ярко-желтые барьеры. Сначала они скромно стояли на тротуаре, собранные в стопки. Потом вдоль дороги заняли места грузовики и поливалки, такие же ярко-желтые, как барьеры – или нарциссы у бабки.

«Что-то намечается», – подумал я и залез в Интернет. И впрямь: сегодня вечером собирался митинг в защиту арестованного лидера оппозиции, объявившего голодовку. На такую движуху обычно выходили молодые, которые очень не хотели, чтобы наша страна снова становилась СССР или хотя бы СССР-лайт – такой же угрюмой и свирепой, только с колбасой и без партсобраний. Митинг, как и все сборища последних лет, был властью не разрешен, поэтому его готовились разгонять.

И правда: вечером началась движуха. Из окна я, впрочем, ничего не видел: все та же толпа, как вчера и позавчера, шла по Невскому, только молодежи побольше, чем обычно. И полицейские машины чаще по проспекту проносились. И сирены завывали.

Я стал следить за тем, что происходит, через Интернет. Смотрел обновления на оппозиционных телеграм-каналах и на сайте Би-би-си. Пять тысяч человек вышло во Владивостоке, четыре – в Хабаровске, семь – в Екатеринбурге. Столько-то задержанных. В Москве толпа идет по Тверской. МВД оценивает, что в столице в митинге поучаствовало шесть тысяч. «Значит, скорее, тысяч тридцать», – смекаю я. В Петербурге протестанты собрались у Мариинского дворца. Начались задержания. МВД считает, что в Питере демонстрантов четыре тысячи – стало быть, на деле около двадцати. Потом появились новые сообщения: толпа идет по Гороховой. Свернула на Рубинштейна. Совсем рядом.

Я снова подъехал в своей коляске к окну – и обомлел. Всю улицу Марата на самом пересечении с Невским – перекрыли! Сначала лицом к Марата установили поперек проезжей части веселенькие желтые барьерчики, потом впритык, бампер к бамперу, – два желтых грузовика и поливалку. Сзади за грузовиками разместились полицейская машина и автобус-автозак. А пространство между барьерами и машинами заняли гвардейцы: человек двадцать в шлемах, с опущенными забралами, со щитами и дубинками в руках, они стояли плечом к плечу – и все лицом к улице Марата. А сзади них, вторым рядом, еще столько же подмоги – уже без щитов, но тоже в полной боевой экипировке и с дубинками. Целый взвод нагнали, подумал я, сорок человек.

Вокруг ровным счетом ничего не происходило, но гвардейцы стояли смирно, всматриваясь в перспективу улицы и наблюдая там что-то, чего я рассмотреть не мог. За их спинами «космонавт», одетый так же, как все, в защитный панцирь и в шлем, но, очевидно, старший по званию, подняв забрало, всматривался в экранчик смартфона. Вдруг он оторвался от гаджета и, подняв голову, коротко что-то скомандовал. И тут же пять человек отодвинули желтый барьер, образовали проход и один за другим бросились куда-то вдаль по абсолютно пустой и темной улице Марата. Вид у них был хищный, охотничий – как у тигров или леопардов. Или, скорее, как у шакалов. Что они там увидели, куда бежали – я разглядеть никак не мог. Чтобы увидеть хоть что-то, мне требовалось распахнуть окно и высунуться из него едва ли не по пояс – по понятным причинам, подобного акробатического этюда я совершить не мог. Потом к этим пятерым убежавшим добавилось еще пятеро. Я открыл окно и в холодном весеннем воздухе смог услышать с улицы отчаянные молодые вопли: «Сволочи! Что вы делаете?! Фашисты! Звери!»

А потом вдруг у меня в квартире заголосил домофон. Я немедленно развернул свой экипаж и помчался – насколько мог быстро – к входной двери. (Безбарьерная среда была для меня необходимым условием для съема жилья.) Я снял трубку домофона. «Пустите! – прокричал в нем юный девичий голос. – Откройте, пожалуйста!» – а потом тяжелое дыхание и, как мне показалось, удар по чему-то мягкому и живому. Я немедленно и не рассуждая открыл кодовый замок калитки, ведущей в подворотню. Услышал по домофонной связи, как она распахнулась. Ну, слава богу, значит, кто-то забежал во двор. Скрылся? Спасся? А еще через минуту домофон заголосил опять – другим сигналом, будто звонили из парадного. И снова я, даже не спрашивая, кто там, и не дожидаясь ничьих объяснений, нажал клавишу «войти». Заскрипела в динамике отворяемая дверь, потом захлопнулась. Домофон отключился. Слава богу, если хоть кому-то я помог, оградил от садюг-омоновцев.

А еще через пару минут – я не успел со своей каталкой снова перебазироваться в гостиную, к моему пункту наблюдения за проспектом, – зазвонили в дверной звонок.

– Кто там? – крикнул я через дверь довольно строго. Почему-то взбрело в голову – эта мысль явно пришла из моего былого, советского прошлого: спецслужбы узнали, кто помог несчастным, и пришли меня арестовывать. Впрочем, не исключено, что эта идея, напротив, прилетела прямиком из нашего общего будущего.

– Вы открыли нам дверь в парадную, – раздался из-за двери тонкий девичий голосок, почти детский.

И тут же вмешался другой, столь же юный, но чуть более грубый:

– Пустите нас, а то нам страшно тут, на лестнице. И позвонить домой надо, а сотовая связь не работает, «космонавты» глушат.

– И еще писать очень хочется, – добавил за дверью первый голос, и они обе прыснули.

Особо не раздумывая, я отпер входную дверь. На пороге стояли две девчонки: первая совсем юная, лет шестнадцати. Вторая постарше, лет двадцати трех. Какая-та общность их черт подсказывала, что девушки – сестры. Без шапок, в легоньких пальто и намотанных на шеи шарфах. А еще с ними был черный пудель – без поводка и даже ошейника. И едва я открыл дверь, как он пролетел мимо меня внутрь квартиры и стал там носиться, цокая коготками по паркету.

– Вы еще и с собакой явились! – попенял я девчонкам.

– Ой! – воскликнула старшая, – а мы думали, это ваша!