Страница 12 из 18
Граф точно такой, каким я его видела в газетах. Когда начинает рассказывать про новый дирижабль, так увлекается, словно скидывает десять лет. У него какие-то необыкновенные глаза: даже когда он просто слушает, кажется, что улыбается. В нём неимоверный запас веры в собственные силы (хотя герр Дюрр рассказывал, что сам был свидетелем его отчаяния) и идей. Иногда мне кажется, что для графа нет недостижимых вершин и невозможных задач. Трудные есть, а невозможных нет. Он словно дратхаар: маленький, крепенький, а как услышит что-то про возможность улучшить корабль – так и встаёт в стойку. Он уже из тех старых легавых, что побывали не на одной охоте, видели и зайцев, и енотов, и лис, и даже кабанов. Его потрепали другие охотничьи собаки, но нюх его по-прежнему тонкий, а глаз зоркий.
Кстати, про Дюрра. Герр Людвиг работает у Цеппелина конструктором и живёт в другом конце коридора. Правда, в коридоре я его видела лишь однажды, он почти всегда работает по ночам. Не понимаю, когда он спит и спит ли вообще. Этот Людвиг лет на десять старше меня (хотя у вас, мужчин, возраст не поймёшь), а глаза такие голубые, что кажутся прозрачными. Фу, неприятно. Дюрр вечно занят и даже не смотрит в мою сторону – наверное, я ему не нравлюсь, а может, думает, что мне будут поблажки. Он и поговорил-то со мной за это время всего дважды: первый раз, когда я ждала в мастерской графа – Дюрр немного объяснил, в чём заключается его работа. Второй раз мы с ним столкнулись в лавке и вместе пошли к причалу. Тогда-то он и рассказал, как Цеппелин переживал потерю дирижабля. Ума не приложу, с чего он тогда так разболтался.
Ещё к нам заходит журналист Эккенер. Очень интересный господин! Оказывается, сначала он писал разгромные статьи в адрес Цеппелина (представляешь, одна из самых больших колкостей что-то вроде «теперь понятно, как эта штука полетит – был бы ветер»! это он так проехался в адрес плохой управляемости! ужас!), но граф и вправду оказался знатным охотником: приспособил этого селезня к делу (смеюсь). Бывает, что Эккенер сидит с Дюрром в цехе, обсуждают всякие сложные вопросы. Я пока в этом ничего не понимаю, для меня их разговоры что птичий язык. Но в обычной жизни герр Эккенер мне понравился: у него широкие взгляды на многие вопросы и довольно тонкий юмор. Ты же знаешь, братец, как я люблю умных мужчин! К сожалению, выглядеть пристойно со своим багажом я ещё могу, а вот быть ошеломляющей прекрасной у меня не получится. Жду не дождусь, когда Вилда пришлёт все мои вещи.
Дверь открылась. Яков от неожиданности подпрыгнул на кровати. В комнату зашёл отец:
– С днём рождения, сынок. Уже пора одеваться и завтракать, – увидел в руках бумаги. – Неужели от Эммы?
– Ага. Она прислала Вилде вместе с предыдущим. – Яков недовольно скривил рот.
– Надо же, Вилда мне не говорила. Ну, как у неё дела? – Уве изо всех сил старался не показывать, как его задевает отсутствие писем от дочери.
– Вроде всё хорошо, я ещё не дочитал. Немножко осталось, пап.
– Ну хорошо, дочитывай и спускайся. Времени осталось не так много.
Уве похлопал старшего сына по плечу и вышел из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь. Яков унял бешено колотящееся сердце и близоруко приблизил бумаги поближе к глазам.
Граф часто работает вместе с ними, поэтому я постоянно прибегаю в цех то с бумагами, то с перекусами. Поесть команде и правда некогда – собирают каркас LZ 3. Ах, Яков, если бы ты мог видеть это чудо! Мне кажется, я забыла, как дышать, когда впервые увидела дирижабль. Его только недавно начали собирать, но уже сейчас он похож на гигантскую кружевную лодку. Даже с берега видно, как алюминиевые трубки блестят на солнце, словно горят изнутри. Постараюсь тебе зарисовать в следующий раз, как у нас тут всё устроено. Конечно, больше всего я мечтаю о том, что после пробных полётов граф разрешит мне подняться вместе с командой в воздух (пишу и даже зажмурилась от счастья). Представляешь, я – в небе!!!
Жалование граф выплачивает аккуратно, по пять марок в неделю. Сказал, что если до конца сентября замечаний ко мне не будет, то поднимет до шести, а с января – до восьми. Так что успокой папу, с деньгами всё в порядке, на пропитание хватает. Как у вас дела? Как малыши? Передай родителям, что у меня всё хорошо. Папе я напишу позже, наверное, в сентябре: очень много работы – граф хочет успеть до зимних ветров поднять дирижабль. Пиши мне по адресу мастерские фон Цеппелина, залив Манцель, Фридрихсхафен, Баден-Вюртемберг. Обнимаю тебя крепко, мой пятнадцатилетний капитан! С любовью, Э.
– Яков, пошустрее! – раздался голос Вилды из детской: видимо, подгоняла и других опоздавших.
– Да иду я!! – Именинник ещё сильнее оскорбился поведением няни, торопливо сложил письмо, разгладил складки после себя на покрывале и похромал к выходу.
Из-за больного колена выходить в школу Якову нужно было с запасом на передышки и остановки, да и просто не слишком-то разбежишься, когда нога постоянно ноет. Братьям надо было минут десять, чтобы добежать до школы, поэтому они обычно выходили из дома позже; Якову же требовалось на спокойную ходьбу около получаса, а в плохие дни, когда сустав разрывало изнутри от боли, – и все сорок – сорок пять. Сегодня день был хороший, нытьё в колене было знакомым, тупым. Трость опускалась на булыжную мостовую с тихим стуком через равные промежутки, плечи оттягивал школьный ранец. Чтобы освободить сыну руки для смены трости, Уве пришил к портфелю заплечные ремни. Иногда Яков ленился надевать ранец как задумано и тащил его на одном плече, немного скособочившись под тяжестью учебников. Сегодня он воспользовался отцовской задумкой в полной мере: разгрузил руки, чтобы перечитать в дороге эммино письмо. Задумчиво уткнувшись в лист, Яков шёл мимо кузницы, где в огромных открытых дверях виднелись разномастные лошадиные крупы, слышался звук напильников, подтачивающих копыта, фырканье и позвякивание упряжью, свернул за угол и прошёл мимо табачной лавки, откуда сладко тянуло сливовым дымом сигары. Пробегая глазами знакомые буквы, складывающиеся в строки и абзацы, не поднимая головы, Яков шёл знакомым маршрутом: ему не нужно было смотреть по сторонам, чтобы знать, где он. Запахи, звуки, мягкие волны мостовой вели его не хуже зрения. Не отрывая глаз от письма Яков двинулся через улицу к школьному забору.
– Да куда ж ты прёшь, дурень!
Огромной тенью нависла над Яковом лошадиная голова, за которой мелькнуло белое от ужаса лицо извозчика, какая-то женщина на тротуаре вскрикнула в испуге.
* * *
– Идёт! Рот раззявил! По сторонам не смотрит! Стой, Гретхен, – Молниеносно соскочивший кучер успокаивал кобылу, которая выпучив глаза пятилась назад. – А если бы она тебя затоптала! Родятся же идиотами! Тихо, милая, тихо… Да хватит голосить, дура! – обернулся к какой-то бабе на тротуаре, которая так заливисто кричала, что Гретхен от испуга начала пускать пену изо рта.
Дюрр изумлённо смотрел на откуда ни возьмись появившийся экипаж, кобылу, страшно косившую на него глазом, извозчика с трясущимися руками, что-то кричащего ему прямо в лицо, толпу зевак, собиравшихся возле орущей бабы.
– Простите… Задумался.
Шок сыграл на руку и с абсолютно спокойным лицом Людвиг прошагал мимо заткнувшейся бабы, незнакомых людей, прошёл ещё шагов пятьдесят до ближайшей скамейки, что стояли лицом к озеру по всей длине аллеи, упал на неё и закрыл глаза. Это никуда не годится. Надо сосредоточиться на работе. Невозможно жить в таком состоянии, когда в голову то и дело лезут лишние мысли. Откуда она только взялась на мою голову!
Дюрр согнулся, схватил свою бедную измученную голову, сжал её руками и зажмурился. От роду умный и эмоционально гибкий, он никогда не разбрасывался энергией и не терял время на непрактичные дела. Познакомившись с Цеппелином, Дюрр наконец-то смог работать над собственной мечтой, поэтому никому и ничему не позволял становиться на своём пути. Самодисциплину и организованность Людвиг считал своими главными достоинствами. Когда-то. Прежде. До двенадцатого августа.