Страница 28 из 34
Медленно догорала свеча, сверкала тусклым огоньком, разгоняла мрак и холод.
Дара долго, не отрываясь, смотрела на огонёк, стараясь не заснуть, и всё же беспокойно задремала, опустив голову на стол.
В окно постучались.
– Да-ара, – позвал голос, звеня льдом и снегом.
Девушка вскинула голову, повернулась на звук, замерла. Было темно. Свеча потухла.
– Да-а-ара, – ударил в ставни северный ветер.
И так же резко, как зазвучали, голоса вдруг затихли. Разгулявшаяся пурга зарыдала. Ветер забрался в щели, заколыхал скатерть, свисавшую низко до самого пола. Дара поджала ноги и прижала к груди, пытаясь согреться.
Она дрожала от холода и шёпотом повторяла себе, что это был лишь страшный сон, морок и ничего больше. Утром за ней придёт Ярополк, он заберёт её с собой, уведёт прочь из княжеских покоев. Дара попросит найти ей избу, где она сможет мирно жить с сестрой, где никто не посмеет перешагнуть их порог. Она узнает такие заклятия, создаст такие обереги, которые никого близко к ней не подпустят.
Темнота бередила воображение, и в каждом углу виделся женский силуэт. Перед глазами замелькали белые пятна.
– Это сон, – прошептала Дара в отчаянии. – Это всё только сон.
И тут над окном что-то стукнуло.
Тук!
Тук!
Ещё раз, ещё. Всё чаще и быстрее, всё громче и сильнее.
– Ты обещала свою жизнь мне.
– Ты отдала её нам, – подхватили ветра.
– Заплати своей жизнью или чужой.
– Жизнью.
– Отдай мне Хозяина леса. Отдай мне его силу, и я отпущу тебя.
– Отпущу-у-у…
– Не трону сестру, не отниму деда, пощажу князя, не заберу сокола.
С губ сорвался судорожный всхлип.
«Забери его, забери Милоша, только не трогай меня», – хотела закричать Дара, но не посмела. Слова могли иметь слишком большую силу.
Если бы только было чем разжечь огонь в печи, если бы пламя в крови лесной ведьмы оставалось по-прежнему ярким, то мороз не посмел бы рваться внутрь, он держался бы вдалеке, за городом, у реки и кладбища, где ему и место.
– Я не хочу обижать тебя, Дара, не хочу обрезать твою нить раньше времени. Но ты обещала мне жизнь, свою жизнь, – голос качался на ветру, звенел сосульками, что нависли под крышей, стучал в ставни комьями снега. – Ты сама пришла ко мне, сама надела оперение. Ты поклялась, Дара. Но я помилую тебя, помилую, если ты отдашь мне жизнь лесного духа.
Дара повернула голову к окну.
Она через силу разлепила губы. Слова рождались с невыносимым трудом, через боль:
– Как… убить… лешего?
Снег дробью забил в ставни. Ветер прошептал:
– Когда он будет перерождаться… Позови меня… Подпусти… Я заберу его…
Где-то сверху, над чуланом, где заперли Милоша, пели женщины тихо и тоскливо, как принято петь все ратиславские песни.
Приглушённый звук пробивался сквозь деревянные перекрытия и ломался, теряя значение слов и чистоту звуков, и оттого эта печальная песня казалась до боли похожей на ту, что пела когда-то давно его мать.
Он редко вспоминал о ней, об отце и сестре.
Раньше, когда Милош только пришёл в дом Стжежимира, то не забывал их ни на день, ни на миг, каждую ночь во сне видел обжигающий воздух и взвивающийся к небу пепел, каждый раз снова и снова он оказывался в разрытой могиле, куда скидывали тела, и рыдал отчаянно, пытаясь вытащить из-под незнакомого чародея тонкую руку матери. Он просыпался и рыдал до хрипа, пока Горица качала его на руках. Он до сих пор помнил смрад, который разнёсся по всему городу. Тела не успевали сжигать, и Совин так крепко провонял трупным запахом, что люди теряли сознание прямо на улице.
Стжежимир стал поить Милоша травяными отварами, и те прогнали сны прочь. Ночи потекли спокойно, и однажды снотворное уже не понадобилось. Травы, чары и время забрали кошмарные сны навсегда. Все эти годы Милош редко вспоминал семью. Лицо матери, голос отца, смех сестры – всё забылось, всё стёрлось, обратилось в огненные искры, что исчезали в ночном небе.
Но теперь, окружённый пылью и тьмой, в далёком пении Милош вдруг угадал старое воспоминание о первой женщине, чьи песни он слышал в детстве, о доме, что сгорел вместе с Совиной башней.
Воспоминание оглушило его и прогнало страх перед неизвестностью, заставило позабыть о стражнике за дверью, о княгине и погибшей княжне. Он сидел на полу, не чувствуя холода, не видя черноты перед собой, только тонкий огонёк свечи и постель сестры, что в их доме стояла напротив его кровати, руки матери, поправлявшие одеяло на его груди. Издалека, из позабытого, сгоревшего прошлого он услышал голос матери. Нежный, ласковый.
Раскатом грома громыхнула раскрытая дверца чулана. Милош сощурился от света, слепо, точно сова, уставился перед собой.
– Да озарит Создатель твой путь, – произнёс голос, и не сразу, но всё же удалось распознать в человеке Пресветлого Отца.
– Да не опалит он тебя, – неуверенно отозвался Милош.
– Выходи, сынок, – позвал Пресветлый Отец голосом столь приятным, что стало не по себе. – Нашлись для тебя покои поудобнее.
Оцепенение спало, мир распался на сон и явь. Милош вдруг расслышал заунывный вой откуда-то сверху и удивился, как он мог принять его за колыбельную. Окоченевшее тело с трудом разогнулось, ноги подкосились, и Милош схватился за косяк.
– И куда меня поведут? – мрачно спросил он, глядя сверху вниз на Пресветлого Отца.
Приземистый широкий мужичок сложил руки на животе, улыбнулся довольно, точно после хорошего обеда, но не ответил.
Милош шмыгнул носом, пыль, кружившая в чулане, забилась ему в ноздри. Он громко чихнул, едва успев прикрыть рот рукой. На пальцах осталась кровь.
– Ты болен? – обеспокоенно спросил Пресветлый Отец.
– Нет.
К чему пояснять служителю Создателя, как влияли на чародея его силы? Только дать лишний повод позлорадствовать о том, что сама природа убивает колдуна.
Милош растёр кровь по щекам и подбородку, оглядел хмуро Пресветлого Отца и гридня, стоявшего позади.
– Идём, – позвал священнослужитель.
Он пошёл первым, за ним Милош, а следом гридень.
– И куда меня ведут?
– Великая княгиня попросила кое-что тебе показать.
– Записи вашего бывшего чародея, да? – припомнил Милош.
Они пошли наверх, а не спускались вниз к погребам и темницам, и это показалось хорошим знаком. Значит, его не хотели пока убивать.
– Сюда, – позвал Пресветлый Отец и остановился у одной из дверей, достал связку ключей.
Одна-единственная свеча горела на столе, но даже в полумраке Милош ещё раньше, чем увидел глазами, почувствовал кожей лёгкий укол чужих чар.
– Кто здесь раньше жил?
Спальня казалась нежилой: постель была не застелена, а печь не истоплена. Пресветлый Отец смешно выпятил губы, прежде чем заметить:
– Как проницательно, однако.
– Так кто?
– Княжеский чародей. Он умер этой осенью.
Милош внимательно наблюдал за священнослужителем, удивляясь его спокойствию.
– Ты, Пресветлый Отец, допустил, чтобы при князе был чародей? И говоришь об этом так спокойно?
– Он не колдовал, а если всё же использовал чары, то только для целительства… да некоторых исследований.
Пресветлый Отец громко вздохнул и подошёл к одному из сундуков, откинул крышку и, кряхтя почти по-старчески, достал ворох берестяных грамот.
– Княгиня велела показать это тебе, – сказал он и, с трудом удерживая весь ворох, положил на стол, несколько грамот слетели на пол. – Горяй писал о том, о чём ты сегодня упомянул. О крови княжеских сыновей и потомках княгини Златы.
– А о княжне?
– Княжну Мирославу Горяй не трогал, девушек не должны касаться подобные вопросы…
Милош едва сдержал презрительный смешок.
– Как тебя зовут, Пресветлый Отец? Моё имя тебе известно, а мне твоё до сих пор нет, хотя ты держишь меня пленником.