Путь с войны

3.

Кружевная тень от кроны одинокого дерева накрывала усохший холмик. Ырысту Бардин стянул с головы пилотку и встал на колени.

Небольшое поле было именно полем. Возможным сенокосом или пастбищем. Не тем, чем было еще в марте – не полем боя. Ырысту достал нож и взрезал бок бугорка. Вытер лезвие о рукав. Глина пахла гнилью.

Бардин вынул из кармана бумажный треугольник, из складок которого посыпались крошки махорки и хлеба. На самодельном конверте поверх имени адресата – сержант Константин Мизандали – штамп военной цензуры. Ырысту опустил письмо в бороздку на холмике и произнес:

– Я не читал.

Потом он долго стоял на коленях. Так неподвижно, что юркий птенец, не распознав в Ырысту человека, выпорхнул из свежей листвы, и начал клевать крошки с земли, поскребывая крылышком по голенищу.

Ырысту кашлянул, птичка испуганно взлетела на ветку. Солдат полез в вещмешок, достал узелок, в котором хранил ордена и медали. Выбрав случайно один кругляшок, оторвал колодку. Закопал медальон туда же, к письму.

– Так, однако, правильно будет, – сказал в пустоту.

В узелке среди советских наград хранилась немецкая – рыцарский крест, выглядел он солидно, веяло средневековьем, турнирами, битвами.

Тевтонцы, подумал Ырысту. Надо же, рыцари! Для кого целый Гейне книжки писал? Сказано: кретин, тот, кто собственное ничтожество прикрывает геройством предков. Или что там еще? Сии радикальные звери – безбожники, чуждые вере.

Ырысту бросил немецкий крест куда подальше. В немецкую траву. Там ему место. Полевая трава была незнакомой. Ерунда какая-то растет. Где мать-и-мачеха? Одуванчики где?

Одуванчиков тут нет. Но здешние стебли питаются в такой же земле, тянутся к этому же солнцу. Или дерево взять. Оно замерзнет зимой, окаменеет, стоит себе в гордой изоляции, скрипит, заходится в своем древесном патриотизме: я, дескать, уникальный в своем роде тополь. Тополь это не лес, не роща. Он потомок и преемник баобаба.

А потом оттает земля, побегут подземные соки, тополек корнями вопьется в водоносные слои… Оживут ветви, зазеленеют листочки. Все деревья корнями в одной земле. И тополь сообразит, что он и роща и бор. На худой конец, парк. И все деревья, товарищ очевидность, это и есть общий, всемирный лес.

А люди? И как бы все понятно, но тоже скажут: банальность! Слюни гуманистов. Ты им: все люди – братья. А они: а вот ни хрена, на свой-чужой рассчитайсь! А потом лежит уроженец Кавказа в германской земле.

Ырысту вытер шею пилоткой.

– Как ты и завещал, Котэ, не будем плакать, – шепнул он.

Надел пилотку, отдал честь. После достал папиросу и громко сказал:

– Подох грузин, да и хер с ним!

Промокшими шагами Ырысту двинул по полю в сторону проселочной дороги, думая о том, что друга Котэ хотя бы похоронили, а сколько тут еще осталось тел? Сколько их осталось лежать в окаянной земле неопознанных, неизвестных? Забытых… Забудут и нас, и это правильно. Война не что иное, как болезнь. Никто в здравом разуме не будет вспоминать про хворь. Потерял ты ухо на войне, да и ладно. Что теперь памятник уху ставить? Не будешь же ты с этим до конца жизни носиться! Или будешь? Повесишь это ухо на шест, а на табличке напишешь «Ура!» и пошел такой маршем по главной улице! С оркестром.

Метров семьсот оставалось Ырысту пройти до дороги, когда на ней появился грузовик. Бардин закричал, подпрыгнул, замахал руками. Машина остановилась, Бардин побежал, топча молодые побеги. Из кабины грузовика выпрыгнул шофер. Приложив ладонь к глазам козырьком, он взглянул на бегущего Ырысту, после чего принялся лениво пинать колеса. Зачем они это делают? Ырысту не знал. Он и марку грузовика не знал: то ли «ЗИС», то ли «Студебеккер». Род-вен-ник твой сту-де-бе-кер, в такт на бегу думал Бардин, дя-дю-шка твой сту-де-бе-кер. Сатирическая повесть у нас запрещена, а книга Гитлера в шкафу стоит у первого секретаря горкома, сам видел…

– Подбросишь? – тяжело дыша, спросил Ырысту шофера.

– До ку-удова? – зевнул тот.

– На восход. Как можно дальше.

Из кабины выглянул осоловевший офицер, который демонстративно взглянул на наручные часы.

– В кузов лезь, – сказал водитель. – Там уже есть один. Ранетый.

Ырысту запрыгнул в кузов, где полулежал красноармеец с перевязанной серыми бинтами головой. Ырысту устроился между двух деревянных ящиков и сказал:

– Давно не виделись, – грузовик в это время рванул вперед. – Я еще думаю: с чего бы мне про оторванные уши чепуха всякая мерещится.

– На то ты и колдун, товарищ колдун, – улыбнулся Жорка Моисеев.

***

Он, Жорка, сразу увидел. Идет такой по полю снайпер Бардин. Ну, в смысле бывший снайпер. Тут Жорка и заколотил в кабину, чтобы водила подождал. А уже собирался выпрыгивать, сидеть, дожидаться. И сколько дожидаться? А вдруг ты уже был. Да-да, по твою душу я здесь. Догнал, повезло, что не разминулись. Котэ? Ну да. Ты говорил, что навестишь. Было дело, помню, кровавое полюшко-поле.

А произошла одна муть в связи с чем, он, Жорка, как честный человек и преданный друг был вынужден броситься вдогонку за товарищем Бардиным, чтобы предупредить и предостеречь. Дело в следующем. В восемь часов десять минут – достопочтенный Жорка Моисеев в это время чинно завтракает кашкой – прибыли в расположение некие неласковые дяденьки. Синий околыш их блядских фуражек симпатий к дяденькам не добавлял. Они настойчиво интересовались нашим пребыванием в одном доме на одной штрассе, это до того, как была перестрелка, где будущий адмирал потерял слуховой орган. Допрашивали на предмет каких-то писем, снимков, других трофеев и очень удивлялись отсутствию на месте меткого стрелка Бардина. Очень он им нужен, и скорее всего не как стрелок, и не как рассказчик. В общем, Шубкин очередной раз огреб дюлей, за что нижайше благодарил. Мечников, будто тоже попал под раздачу. Короче, ты теперь, товарищ Бардин, дезертир. А это верный трибунал. Так чекисты и сказали. Но мало того, ты не просто дезертир, а еще и изменник, потому как какую-то военную тайну, сам того не ведая, из части уволок. Больно нужны они нормальным людям их секреты! И тут Жорка посовещался с нашим другом Кирилловым, и было принято решение – Жоркой принято, кем еще? – товарища Бардина догнать и предупредить. Ырысту собирался навестить могилу друга Котэ, там его и нужно перехватить. А то засветится где-то и привет! Так что пробираться на Родину надо, избегая комендатур и патрулей. Наши органы теперь для Ырысту опаснее, чем немцы. Но в послевоенной, победной суете можно затеряться и выбраться. В Союзе полстраны в разрухе, там не до тебя, а доберешься до родных краев – считай, выкрутился. Словом, поздравляю вас, товарищ, со званием дезертира и предателя. Что?! А как я мог не поехать? Надо предупредить. Ты документы предъявишь – схватят. Дезертиров-то не ловят особо – так, сообщат в соседнюю часть, да и все. И без этого дел по горло. А если государственная измена, то тут извини-подвинься. Оповестят, ориентировки разошлют. А я… Ну во-первых, у меня направление в госпиталь, сделал маленький крюк… ну не маленький, но ничего страшного. Во-вторых, не знаю, что, во-вторых. Считай, что хотел еще раз повидаться. Могут, конечно, привлечь за пособничество врагу народа, но… Три мушкетера, понимаешь? Любимая книга, главный воспитательный роман, там как? Дружба важнее присяги. Дружба и любовь ценятся выше, чем Франция и кардинал. А мешок золотых монет и хорошая пьянка перевесят долг верноподданного. Так что никто никому ничего не должен. Слово «должен» убивает самоуважение. Придумали сами себе обузу – долг, устав, субординация. А если войне конец, человек домой захотел, а его сразу в дезертиры и предатели. Не правильно это!

– Придется ползти по-пластунски, – сказал Ырысту. – Полями, лесами.

Дезертир и изменник. Предатель, типа власовцев. Надо же! Вспомнилось из позднего детства, как приехали они с Эркин-аха в город что-то покупать. Хомуты, однако, ну и так по мелочи. Ехали в телеге мимо главного здания, на крыше которого волнами рдело красное знамя. Близился Первомай, с лицевой стороны на горкоме висели огромные портреты вождей государства.