Возвращение в Девон

– Я напишу с тебя Люцифера, – сказал Роберт, не прерываясь.

Не удивил. На картине, которую он заканчивал, я был сразу в двух образах – Иисуса и Иуды. Роберт объяснял: «Это придумал ещё да Винчи. Вернее, у него это вышло случайно. Один и тот же натурщик, одно и то же лицо, но какая чудовищная разница». Я был на всех картинах библейского цикла Роберта. Он утверждал, что у меня «библейское» лицо.

– Ладно, – сказал я. – но не вздумай заставить меня красить волосы в чёрный.

– Я побрею тебя налысо, – сообщил он, и, не будь я под кодеином, обязательно возмутился бы. Но мне было сонно, лениво, спокойно, так что я промолчал, зашёл ему за плечо и принялся смотреть за работой.

А сегодня он мёртв.

Озноб не прекращался, и я сам не понял, когда по лицу потекли слёзы. Плечам было больно, так сильно я впивался в них пальцами. Под веками мелькало лицо Роберта – то искажённое творческим восторгом, как во время напряжённой работы, то перекошенное от страсти.

Я ненавидел Роберта, его бесконечную болтовню круглыми сутками, вонь растворителя, бабский глупый скулёж. Но я рыдал по нему и никак не мог остановиться.

Из ванны я вылез, только когда вода остыла. Даже не стал как следует ополаскиваться, просто вытащил пробку и вышел, ещё больше заливая пол. В шкафу, правда, нашлась стопка чистых белых полотенец. Я взял сразу два, завернулся в них и побрёл, шаркая ногами, в комнату.

Наврал доктор про скромные условия. Нормальная комната оказалась: кровать, накрытая шерстяным одеялом, аккуратная такая, с вытащенной наверх белой подушкой, платяной шкаф, тумбочка, ночник. В углу – маленький стол со стулом, под ним – ночной горшок. Занавески на окнах. Сдавай он такую в Лондоне – получал бы фунтов по шесть в неделю.

Я скинул полотенца кучей на пол, откинул покрывало и понял, что кровать застелена чистым бельём. И нашёл грелку. Сначала хотел было выкинуть её прочь – что за стариковские фокусы, – а потом обнял двумя руками, прижимая к груди, съёжился в комок под одеялом и замер.

К чёрту Роберта.

Вернусь в Лондон – первым делом куплю себе костюм от Джона Стивена. И новые «Левисы». Роберт запрещал мне даже смотреть в сторону модной одежды, которую называл дешёвой дрянью – требовал, чтобы я вечно носил прямые брюки и рубашки. Говорил, мне так больше идёт. Отстригу волосы. Нарочно. Буду слушать «Роллингов» вместо навязших на зубах Орфа и Вагнера.

А слёзы всё лились, мочили наволочку.

***

Доктор обнаружился на нижнем этаже, в маленькой кухне, у плиты. Он стоял, повязав нелепый клетчатый фартук, и жарил сосиски. Меня затошнило от запаха, но живот тут же скрутило – еды в нём не было уже давно.

– Как вы себя чувствуете, Нил? – спросил доктор, не оборачиваясь. – Как спалось?

Отвратительно мне спалось. Не помню.

– Нормально.

– Садитесь за стол, уверен, вы не откажетесь от завтрака.

Угадал, чёрт его возьми. Это единственное, от чего я никогда не отказывался. Не важно, какая дрянь находилась у меня в крови, не важно, что горло пережимало тошнотой, я не мог отказаться от еды – слишком остро помнил, каково это, когда её нет.

Кухня была, на глаз, около восьми ярдов. Было легко понять, что доктор готовит сам, причём часто. У Роберта в лондонской квартире на кухне были только мойка и стойка для посуды. А у доктора тут и плита на четыре конфорки, и электрический чайник, и тостер, и расставленные по полкам всевозможные баночки с крупами и специями, и ящики со сковородками и кастрюлями.

Сосиски пахли так, что кружилась голова.

Я сел за квадратный стол, чистый как в операционной, доктор положил передо мной тканевую салфетку и поставил поверх неё тарелку с тремя дымящимися сосисками, горой фасоли, яичницей и дольками помидора. Рядом – вилку, нож. Я накинулся на еду.

Роберт бы тут же выдал подзатыльник – он ненавидел, когда за столом спешат. Но Роберта здесь не было (нигде больше), а на доктора, я решил, плевать.

Сосиски обжигали рот, но были отчаянно вкусными. Фасоль и яйца, тёплые, но не горячие, шли отлично. Только очистив тарелку, я поднял глаза на доктора – тот едва ли справился с четвертью своей порции за это время. Он аккуратно пользовался приборами, медленно жевал, и я нарочно встретился с ним взглядом. Подумал: «Давай, срази меня нотациями».

Он произнёс, отложив нож и вилку:

– Вы проспали восемнадцать часов, вижу, это пошло вам на пользу.

– Восемнадцать?

– Сейчас десять утра двадцать пятого апреля. Старший констебль Райли уже заходил, я пообещал, что сразу после завтрака мы с вами посетим участок, и вы дадите показания.

– Я слышал, – произнёс я после небольшой паузы, – они считают, я убил Роберта.

– А вы его убили? – спросил доктор и чуть прищурился.

Мне от этого стало не по себе. От того, как он смотрел в душу.

– Нет, – невнятно сказал я и повторил: – Нет, не убивал.

– Я так и думал. Показания дать придётся в любом случае, но я постараюсь договориться, чтобы до суда вас не держали под замком. Очень сомневаюсь, что вы пуститесь в бега. Поверьте, это далеко не так просто, как нам показывают на телеэкранах.

Вот об этом мне говорить не требовалось. Особенно если бежать надо из глубинки в Девоне. Дом, который арендовал Роберт, находился в небольшом городке, который я бы скорее назвал деревней. Церковь, два паба, три магазина, кладбище, а вокруг – пустоши, холмы и болота. До ближайшей станции на машине сорок минут.

Мы прожили здесь неделю, но на улицу выходили всего дважды и ненадолго – Роберт писал как сумасшедший, а я, соответственно, либо позировал, либо развлекал его. Поэтому, несмотря на вялость, заторможенность и стойкое желание чем-нибудь закинуться, я оглядывался по сторонам, пока мы с доктором шли по улице. Он принёс мне из дома Роберта куртку, кстати. И шапку, хотя она не была нужна.

Мощёные камнем улицы шли мимо низких заборчиков и небольших коттеджей в лучшем или худшем состоянии. Где-то начали цвести клумбы, где-то заборчики уступали место живой изгороди.

Полицейский участок отличался от остальных домов вывеской, решётками на окнах и наличием высокой ограды. Доктор завёл меня внутрь, провёл по узкому коридору с жёлтым мигающим светом и оставил ждать в пустой комнатушке.

Я не боялся совершенно. Должен был трястись от ужаса, но куда больше думал о том, насколько тщательно обыскали дом Роберта и нашли ли там наркоту.

Старший констебль, вчерашний, с громким тяжёлым басом, пришёл минут через двадцать и велел:

– Ну, выкладывай, парень.

– Что?

– Всё подряд. Давай-давай, мне без тебя забот хватает.

О да, в этой дыре полиция сбивается с ног, не сомневаюсь.

– Мы с Робертом… Робертом Кидсом приехали в Истон Рид неделю назад. Роберт – художник… был художником. Писал картину. Про Христа и Иуду, она там стояла на мольберте. Вчера утром дописал, мы отметили, он отправил меня спать, а когда я проснулся, нашёл его мёртвым.

Старший констебль свёл седые брови в одну неровную линию, щёки у него затряслись, когда он помотал головой.

– И он вот так сам себя убил, вы хотите сказать? Может, ему кто-то помог, а, парень?

Ещё как помог, мистер Белый вообще бывает крайне убедителен, если верить Роберту.

– Я его не убивал.

– Тогда объясни мне, будь добр, почему мистер Кидс решил брать пистолет правой рукой, хотя одного взгляда на его мастерскую достаточно, чтобы сказать, что он был левшой?

***

Через два часа допроса меня снова оставили одного, но из-за двери я услышал, как к басу констебля примешивается сухой голос доктора. Почти то же, что вчера: «под мою ответственность», «у тебя всё равно в камере толпа цыган, куда ты его денешь» и «заключение передам к четырём».

Мы вернулись в коттедж.

– За вашими вещами пока, к сожалению, сходить нельзя, – проговорил доктор, – дом опечатан. Я взял на себя смелость принести вам кое-что из благотворительного магазина, если желаете, можете переодеться.