Страница 45 из 47
Дорогу пересекает Танис Гамусо с четырьмя суками: Флорой, Перлой, Мейгой и Вольворетой, вытащил их погулять, поразмять мускулы, на волков он их не пускает, очень дороги, целое состояние; кобели дешевле, Султан, Морито, Леон, Маринейро, у Царя нога сломана, они не только дешевле, но и крепче, кобелей нельзя выпустить на дорогу – передерутся, кобели сплачиваются лишь перед лицом врага, они благородны и спокойны, но иногда скучают, дерутся и грызутся, а подчас становятся опасны, так как невероятно сильны, псы Таниса весят по восемьдесят кило, Маринейро, пожалуй, потянет и на все сто, самки легче, но разница не столь велика.
– Когда услышим ракету? Танис Перельо улыбается.
– Уже скоро, женщина, уже скоро.
Танис очень заботится о собаках, кормит, как требуется, чистит когти, делает прививки, все время выводит поразмять лапы, псами Таниса вся округа восхищается, гордится и одновременно завидует, намного миль вокруг нет таких собак, даже похожих нет.
– Сколько стоят твои псы, Танис?
– А зачем тебе, если не продаю?..
Адега вырыла из могилы мертвяка, убившего ее мужа, ей помогала дочь Бенисья, но это случилось позже, сейчас мертвяк еще жив, хотя и умрет, спешить незачем, ракета может взорваться, когда меньше всего ждешь.
Адега рассказала дону Камило, но не один он это знает.
– Вы, дон Камило, – Гухиндес, мой покойник тоже был Гухиндес, по другой линии вы – Моран, сейчас Моранов осталось меньше, поумирали, скорее всего. Мертвяка, убившего моего покойника, я вырыла собственными руками, железной лопатой, окропленной святой водой, чтобы не подцепила заразу, мне помогала моя дочь Бенисья и никто больше, знаю, что Бог простит меня за похищение мертвеца, все мертвецы – Божьи, я знаю, но этот – особый, он больше мой, чем Божий, это было в ночь на святого Сабаса, на кладбище Карбалиньо, я его увезла в тележке под ворохом цветов дрока, что здорово пахли морем, долго очень тащила из земли, больше трех часов, на мертвяка напали черви, он смердел гнилью; мертвые, у которых душа в аду, смердят хуже всех, я бросила падаль свинье, которую потом съела, было великолепно, отдельно передние ноги, отдельно голову, требуху, ноги хорошенько прокоптила на огне, хребет, сало, ничего не осталось, когда вспоминала мертвяка и меня тошнило от отвращения, старалась думать о другом, о нашем Господе на кресте или о моем брате Гауденсио в одежде семинариста или о нем же теперь, слепом аккордеонисте, вот так, и выпивала глоток вина, разрезала свинину, чтобы разделить между родными, пусть все попробуют, облизывали пальцы; то, что сделала, рассказала одной сеньорите Рамоне, она рта не раскрыла, только уронила слезинку, поцеловала меня и подарила унцию золота…
После всего сеньорита Рамона улыбнулась с некоторой грустью и сказала Адеге несколько слов, в которых тоже не содержалось большой тайны.
– Наших мужчин нельзя трогать, Адега, видишь, как кончают те, что хотели нарушить закон гор.
Рауко, хозяин таверны, объяснил полицейскому Фаусто Белинчону Гонсалесу, что Гауденсио играл мазурку «Малютка Марианна» только два раза – в день святого Хоакина 1936 года и в день святого Андреса в 1939-м.
– Я слышал, что это было на святого Мартина в 1936-м и на святого Илария в 1940-м.
– Плохо слышали, люди нарочно путают, возможно, у них на то есть причины.
Туполистан, или Тупельо, со своими огромными усищами, по виду добряк, но себе на уме – спускается, напевая, по склону горы Фоксиньо.
– Никого не видел?
– А кого я должен был видеть?
– Кого-нибудь. Никого не видел?
– Нет, сеньор, никого.
– Поклянись.
– Чтоб я умер!
Туполистан, или Тупельо, чувствует, что Гухиндесы вступили на тропу войны, они молчат, но война объявлена; когда Гухиндесы молчат, благоразумнее посторониться, а если за ними еще и Мораны, не выходи из дому, потому что Троя горит!
– Сколько уже времени ты не пьешь из источника Боусас до Гаго?
– Месяц, по крайней мере, эти дни я больше ходил в сторону Ксиреи и Сан-Мартина, последнего волка видел у Сан-Педро де Дадин, он шел к скале Кобас на дороге в Вальдуиде.
– Ладно.
Слепого Гауденсио вышвырнули из семинарии, когда начал слепнуть, ясное дело, кому нужны лишние заботы, зачем кораблю прилипший к килю ракушник?
– Пока не отслужил мессу, еще не священник! Этот отслужил? Нет? Пусть идет к такой-то матери! Семинария – не богадельня, корабль церкви не должно обременять разными ненужными путами.
– Да, дон Химено.
Дон Химено был префектом духовной семинарии Сан-Фернандо в Оренсе, дон Химено славился злобным нравом и беспощадностью, он также вонял чесноком и обычно вставлял латинские слова, дон Химено был страстным латинистом, дону Химено особенно нравилась доктрина святого Фомы Аквинского, в "Summa contra gentiles",[56] в которой, по его мнению, заключена вся мудрость средних веков, теперь в ходу демонические и женофильские тенденции, суждения масонов и педерастов, слепому Гауденсио повезло, ему, по правде, не на что жаловаться, а жаловался бы. Бог не простил бы – умеет играть на аккордеоне, и это естественная компенсация, может приютиться в доме Паррочи, сеньора Пура хорошая женщина, повернулась спиной к божьим заповедям, но хорошая.
– На улице он не останется, многие ли умеют играть на аккордеоне? Пусть играет, это всегда веселит.
Анунсия Сабаделье гораздо нежнее Марты Португалки, обе очень любят слепого Гауденсио, женщины гораздо теплее относятся к слепым, Брисепто Мендес, владелец фотостудии «Мендес», сделал десятка два художественных снимков молодой Паррочи, голой и завернутой в манильскую мантилью, жаль, что Гауденсио не в состоянии видеть их, зрением слепые грешить не могут, но слухом, нюхом, вкусом и осязанием могут. Рядом с Паррочей в манильской мантилье теперешние женщины – дворняжки, одна грудь наружу и полутень! Искусство есть искусство, а теперь много отвратительного и вульгарного, у Виси больше кобелей, чем у Фермины, почти вдвое, мне трудно это понять, но это так, люди очень странные, дон Теодосио всегда берет Виси, она уже знает его вранье и его причуды, дон Теодосио возвращается домой довольный и счастливый и предупреждает жену:
– Не пей много анисовой, Хемма, я тебе повторяю, это плохо для заднего прохода.
– Заткнись!
– Как хочешь, задница твоя.
Флориано Соутульо Дурейхаса, гражданского гвардейца с Барко де Вальдеорраса, знающего соль-фа на гаите, знахарство и магию, убили на фронте у Теруэля, прибыл, и – бац! – влепили пулю меж бровями, и готово, Флориано Соутульо носил баки и подстриженные усики; полпачки, что не унес на тот свет, выкурил патер. Requiem aeternam dona eis Domine; et lux perpetua luceat eis.[57] Чего-чего, a смерти и войны на всех хватает, к кому не бежит, к тому летит; сержанту Паскуалиньо Антемилю Качисо посылали сигареты и шоколад после смерти, Василиса Дурочка не знала, что Паскуалиньо уже убит, думала, что забыл ее, всегда может появиться какая-нибудь получше, помолвка Басилисы Дурочки была уже расторгнута, но часто не представляешь себе собственное положение, тем более в войну, одни умирают прежде, другие позже, некоторые остаются, чтобы рассказать, табак и шоколад умерших кто-нибудь использует, здесь ничто не пропадает.
Мисифу погиб бесславно, был убит ударами ножа у дома Паррочи, никто из девок не проронил ни слезинки, наоборот, все радовались, кто больше, кто меньше.
– Он был такой же выродок, как дон Хесус Мансанедо с записной книжкой?
– Оба тут орудовали, по-разному, но один другому не уступал.
Ласаро Кодесаля убили в Марокко до того, как кончил расти, смерть иногда очень усердствует и торопится, Ласаро Кодесаля убил мавр в войне с риффами, свинец не знает ни мавров, ни христиан, свинец жесток и не различает, к тому же он слеп; почти все слепые хорошо играют на аккордеоне; когда убили Ласаро Кодесаля, край горы стерся, и никто не увидит его снова, ни волки, ни совы, ни даже орлы, у Ласаро Кодесаля были волосы цвета санаории, глаза голубые и таинственные, как бирюза, жалко, что подлец мавр попал в него, никто не знает, кто был этот мавр.
56
«Сумма против язычников» – труд католического философа и теолога Фомы Аквинского (1225–1274).
57
Дай ему, Господи, вечное успокоение, да светит ему вечный свет (лат.).