Страница 16 из 47
Льет над водами прудов, наиболее отдаленных от земель Катучи и Суальварисы, а в воздухе витает призрак ребенка, который только что умер, небесные ангелочки! Когда умирают дети, этого не замечаешь, умерли, и кончились хлопоты, со взрослыми – хуже, сколько шуму и трат на врачей, на лекарство, на попов, на гроб, на траур, на мессы и молитвы, а если открывается завещание и начинается борьба… Марухита Боделон из Понферрадо, что спуталась с архитектором Сельсо Варелой, женихом тети Эмилии, не актриса, но похожа на актрису, а также на возлюбленную ювелира, Марухита красится под блондинку и подводит глаза.
– И красит губы сердечком?
– Нет, зачем?
– И курит при мужчинах?
– Тоже нет.
У Марухиты хорошая фигура, и держится она властно и уверенно, видна порода; Марухита немного грудаста, мужчинам нравятся грудастые, ноги у нее длинные, зад не висит, а вот голос некрасивый, говорит, как сорока. Марухита курит при мужчинах и красит губы сердечком, «Мишель, король губной помады». Сельсо Варела тратил больше, чем у него было, чтобы ублажить ее, вермут, коробка конфет, сумочка, висюльки, все больше и больше и кончил тем, что остался без гроша и в долгах, Марухита отвечала своей благосклонностью, кроме того, стригла ему ногти и мыла голову.
– Кто тебя больше ублажит, чем эта краля? Рикардо Васкеса Вилариньо, жениха тети Хесусы, убили, когда он уже почти стал фармацевтом, двух подписей не хватало.
– Могли бы убить кого другого, верно? В этом мне не повезло.
– Милая, не знаю, что сказать, вашему жениху не повезло еще больше.
– Да, это правда.
Горечо Тундас идет по тропинке того света с удочкой на плече.
– Куда идешь, Горечо?
– В Иудею, выудить младенца Иисуса.
– Боже, какая чушь!
– Ладно, увидишь, когда рассветет.
Льет, покуда рассветет, льет над Горечо Тундасом, что, сидя на речном камне, ловит очень внимательно, кажется мертвым.
– Ты умер, Горечо?
– Да, я уже более шести часов мертвый, и ни до кого мне нет дела. Младенца Иисуса увезли на осле в Египет, известно, эта страна ему не подошла.
Считается, что Гухиндесы и Мораны одно и то же, но это не так, путают нас с предками, все мы от Адама и Евы (тетя Эмилита говорит – только не понферрадцы, те произошли от обезьян). Не все Гухиндесы – Мораны, хотя все Мораны – Гухиндесы, это не очень ясно, но что делать! Правда то, что почти ничего не ясно, нас, Моранов, меньше, чем Гухиндесов, могло бы быть больше, но нас меньше, мы, Мораны – Портомориски, Марвисы, Села и Фараминьяс, прочие тоже родня, но не Мораны, а Гухиндесы, и те и другие весьма известны, и все мы хорошо едим. На «Мануфактуре для всех», фабрике гробов, работал итальянец, никто не знал, откуда он, теперь уже умер, мои кузены залепили ему задницу сургучом, зашили бечевкой, а потом привязали к дереву возле деревни Карбальедина, за монастырем Осейра. Забыл, как его звали, но помню, как он метался, в сущности, неизвестно за что потерпел такую шутку. Скелет бедной тети Лоурдес нельзя будет восстановить до Судного дня, так как в Париже ее бросили в общую яму. Дядя Клето играет джаз по слуху, очень неплохо, каждое 11 февраля, день своей покойницы, оглушает мир всеми инструментами сразу: барабаном, цимбалами, треугольником, тарелками, может, еще чем-нибудь; по дону Хесусу Мансанедо, этому ученому мерзавцу с записной книжкой, что убивал людей, не заказывали музыку даже сыновья.
– По-твоему, Дурная Коза решилась бы пакостничать с быком?
– А то нет! И что здесь дурного? Переспать с Фабианом Моучо хуже, а видишь! Женщина, если умеет побороть отвращение, может резвиться долго, всю жизнь.
Девятый признак выродка – жадность. Фабиан Мингела (Моучо) беден, но мог бы разбогатеть на том, что награбил.
– А что же он сделал с награбленным?
– Никто не знает, может, и не нахапал столько, сколько говорят.
К слову, о музыке – дон Брегимо Фараминьяс Хосин, отец сеньориты Рамоны, был другом дона Фаустино Санталисеса Переса, уроженца Банда, и очень восхищался его умением и талантом в игре на ксилофоне и пении.
– Действительно, замечательное искусство, не то что бренчать на банджо! Умел бы я играть, как друг Фаустино, швырнул бы банджо за окно!
Дону Брегимо больше всего нравится романс дона Гайфероса.
– Не знаю, как там было в средневековье, полном нищих монахов, чесоточных рыцарей, чахоточных трубадуров и пилигримов-разбойников, что переходили со стороны на сторону и не раскаивались, прошло много лет, но скорее всего тогда жилось лучше, чем в теперешнем государстве, хоть есть радио, самолеты и другие изобретения. Романс дона Санчо тоже очень хорош.
Донья Пура Гарроте, Парроча, владелица борделя в Оренсе, заворачивается в манильскую мантилью во время грозы, когда сверкнут первые молнии и начинает громыхать, Парроча хватает мантилью; каждый пугается по-своему, она с головой укрывается в кровати, лучше в деревянной, чем в железной, лежит в потемках, тихая, как мертвец, закрыв глаза, и шепчет литанию Богоматери, пока опасность не минует; ее, всегда зоркую, в такой момент можно обокрасть, даже не заметит. Мантилья Паррочи знаменита; когда донья Пура была молодая, снималась голая, но с мантильей, раз двадцать: у вазы с цветами, одна грудь наружу; перед египетской пирамидой, обе груди наружу; растянувшись на канапе, ноги скрещены; у зеркала, где отражаются ягодицы; с обнаженными плечами на фоне Эйфелевой башни и т. д., фото делались в студии Мендеса, улица Ламас де Карвахаль, и Мендесу, хозяину, платили, боже, сколько времени прошло! Мантилья кремовая, бахрома широкая, по крайней мере триста китайчиков, вышитых всеми цветами радуги, у каждого свое личико из слоновой кости, – каноник дон Сильверио говорит, что целлулоид, неправда, слоновая кость! – одни гуляют, другие прыгают, третьи закрываются от солнца зонтиками и так далее.
– Сколько стоит мантилья Паррочи?
– Не знаю, по мне – состояние; наверно, лучшая мантилья во всей провинции Оренсе…
Пепино Хурело поразил менингит, и он никогда не поднимал головы, умереть не умер, правда, но остался малость чокнутый и сгорбленный.
Пепино Хурело работает в мастерской фобов «Эль Репосо», он – помощник электрика, а также хороший упаковщик; говорят, Пепино Хурело педераст, ну, вроде того, он больше всего любит лапать мальчиков, пристает к ним и в тени и на солнце, легче всего управляется с глухонемыми, хвастаться нечем. Пепино Хурело был женат, жена, Конча да Кона, сбежала под конец – вполне разумно и естественно. Пепино Хурела выпустили из тюрьмы, когда позволил себя оскопить на благо науки. После операции Пепино Хурело не полегчало (врачи, адвокаты и судьи говорили «демаскулинизация»), он стал тоньше и пропорциональнее, кроме того, кости и голова болят.
– Болят кости, Пепино?
– Да, сеньор, немного.
– И голова?
– Да, сеньор, тоже.
– Но тебе нужно только терпеть.
– Да, сеньор, я вижу.
Пепино Хурело ввели гормоны, чтобы стало лучше, но не помогло, пожалуй, ввели их ради опыта.
– И страх не прошел?
– Нет, очень боится, успокаивается, только если может подойти к мальчику и схватить его за задницу. Когда полицейский задержал его, он сказал сержанту: это Симончино показал мне пипку, чтобы я потрогал, сам я не хотел.
Слух наполняется скрипом упряжки волов, когда ее уже не слыхать, все равно слышна, скрипу одной оси вторит другая, не ответит, зазвучит эхо, а если эхо спит, заговорят скрипки Господа. У Бенисьи соски словно каштаны, цветом и твердостью, Бенисья – дочь Адеги, племянница Гауденсио, слепого аккордеониста из заведения Паррочи.
– Гауденсио, я тебе дам песету, сыграй мазурку.
– Смотря какую.
Бенисья не умеет читать-писать, ей не нужно; Бенисья весела и, где ни пройдет, вносит жизнь.
– Хочешь, померимся силой? Выиграешь, дам тебе грудь, проиграешь – буду тебя дергать за каральо, пока не запросишь пощады, – идет?
– Нет.
Бенисья – машина, придуманная, чтобы наслаждаться самой и давать наслаждение. Бенисья, если добудет немного денег, покупает кому-нибудь подарок: кофейник, чашку, поясок – о мужчинах надо очень заботиться.