Страница 2 из 16
Это просторная и удобная комната, которая каждому бы понравилась, и я, конечно же, не настолько глупа, чтобы причинять Джону неудобство из-за нелепого каприза.
Эта большая комната и правда начинает мне нравиться, вот только обои жуткие.
Из одного окна я вижу сад – загадочные тенистые беседки, буйно растущие старомодные цветы, кусты и сучковатые деревья.
Из другого открывается дивный вид на залив и небольшую пристань, принадлежащую поместью. Туда ведет примыкающая к дому тенистая аллея.
Я всегда воображаю, что вижу людей, гуляющих по многочисленным дорожкам и заходящих в беседки, но Джон предупредил меня никоим образом не поддаваться подобным фантазиям. Он говорит, что при моем воображении и привычке к сочинительству нервное расстройство чревато всякого рода галлюцинациями, и необходимо мобилизовать волю и здравый смысл, дабы обуздать эту склонность. Вот я и стараюсь.
Иногда кажется, что, если бы мне достаточно полегчало, чтобы я смогла немного писать, я бы избавилась от навязчивых идей и успокоилась.
Но увы, при любой попытке поработать я сильно устаю.
Обескураживает, что не с кем посоветоваться и дружески обсудить мою работу. Джон говорит, что, когда я по-настоящему пойду на поправку, мы пригласим кузена Генри и Джулию погостить у нас. Но тут же добавляет, что скорее зажжет на моей наволочке фейерверк, чем сейчас допустит ко мне этих впечатлительных и эмоциональных людей.
Мне хочется поскорее выздороветь.
Но думать об этом нельзя. Обои смотрят на меня так, словно знают, какое пагубное воздействие на меня оказывают!
На них есть повторяющийся рисунок, где узор наклоняется, будто сломанная шея, и два выпученных глаза смотрят, перевернутые вверх тормашками.
Я несказанно раздражаюсь от этого беззастенчивого, неустанно преследующего меня взгляда. Он медленно ползает вверх-вниз и из стороны в сторону, эти жуткие немигающие глаза повсюду. Еще на обоях есть место, где две полосы не совпадают, и взгляд смещается вдоль линии то вверх, то вниз.
Раньше я никогда не замечала такой выразительности в неодушевленном предмете, однако все мы знаем, насколько эмоциональными могут быть обычные вещи! Ребенком я долго лежала без сна, и ровные стены с незатейливой мебелью увлекали и пугали меня больше, чем обстановка лавки игрушек – попавших туда детей.
Помню, как ласково подмигивали ручки нашего большого старого комода, и был еще стул, всегда казавшийся мне верным другом.
Тогда я чувствовала, что если другие вещи вдруг покажутся слишком злобными, всегда можно запрыгнуть на этот стул и очутиться в полной безопасности.
Обстановка в этой комнате совершенно несуразная, поскольку сюда пришлось перенести мебель с первого этажа. Думаю, когда это помещение использовали как игровую комнату, пришлось убрать все относящееся к детской, и неудивительно! Я никогда раньше не видела такого разгрома, учиненного детьми.
Обои, как я уже говорила, ободраны большими кусками, а ведь приклеены они были на совесть. Выходит, дети обладали завидным упорством и злобой.
А еще здесь исцарапан, разбит и выщерблен пол, повсюду виднеется осыпавшаяся штукатурка, а огромная тяжелая кровать – единственное, что здесь оставалось – выглядит так, словно пережила войну.
Однако она меня устраивает. Вот только обои тревожат…
Вон идет сестра Джона. Она чудесная девушка, и так обо мне заботится! Нельзя, чтобы она заметила, как я пишу.
Она великолепная и очень аккуратная домохозяйка, считающая, что лучшего занятия ей и не сыскать. Думаю, она считает, что я болею оттого, что пишу!
Однако я могу писать, когда ее нет дома, наблюдая за ней из окон.
Одно из них выходит на дорогу, живописно извивающуюся в тени склонившихся деревьев. Из другого открывается вид на пасторальный пейзаж с огромными вязами и бархатисто-зелеными лугами.
На обоях в темных местах есть едва заметный узор, который особенно раздражает, поскольку разглядеть его можно только при определенном освещении, да и то неясно.
Но там, где он не поблек, – в те моменты, когда солнце падает под особым углом, я вижу странную, манящую и размытую фигуру, которая вроде как прячется за непритязательным и бросающимся в глаза основным рисунком.
По лестнице поднимается золовка!
Ну вот, День независимости прошел! Гости разъехались, а я вымотана до предела. Джон решил, что мне пойдет на пользу общение, так что мы пригласили маму и Нелли с детьми погостить у нас неделю.
Конечно, я ничего не делала. Теперь домом занимается Дженни.
Но я все равно очень устала.
Джон говорит, что если мое выздоровление не пойдет быстрее, то осенью он отправит меня к Вейру Митчеллу.
Ехать туда совсем не хочется. Моя подруга однажды попала в его лечебницу, она рассказывала, что он такой же, как Джон и мой брат, только еще въедливее!
К тому же отправляться так далеко – это сплошные хлопоты.
Мне кажется, что ни к чему не стоит прикладывать руки, и от безделья я становлюсь ужасно капризной и ворчливой.
Плачу по пустякам, причем все время.
Конечно, я сдерживаюсь, когда рядом Джон или кто-то еще, но наедине с собой даю волю слезам.
А одна я теперь почти всегда. Джон очень часто пропадает в городе у тяжелобольных, а Дженни чрезвычайно добра и оставляет меня по первой просьбе.
Я немного гуляю в парке или прохаживаюсь по живописной дороге, сижу на веранде под кустами роз и подолгу лежу на кровати.
Несмотря на страшные обои, комната нравится мне все больше и больше. А возможно, как раз из-за них.
Как глубоко они проникли в мое сознание!
Я лежу на огромной неподъемной кровати – похоже, она прибита к полу – и часами разглядываю узор. Уверяю вас, это занятие не хуже гимнастики. Начинаю я, скажем, вон с того угла, где к обоям не притрагивались, и в тысячный раз твержу себе, что все-таки прослежу бессмысленный орнамент до некой завершающей точки.
Я мало знакома с принципами композиции, однако знаю, что рисунок этот составлен без опоры на правила расхождения лучей, на методы чередования, повтора, симметрии или на что-то еще, о чем я слышала.
Узор, конечно же, повторяется в каждой из полос, но и только.
Если посмотреть с одной стороны, каждая полоса тянется сама по себе. Замысловатые изгибы и завитушки – в псевдо-романском стиле, сдобренном белой горячкой – уходят вверх и вниз безвкусно расставленными столбиками.
Однако с другого ракурса они соединяются по диагонали, и растянутые контуры разбегаются пологими косыми волнами, ударяя по глазам, словно подхлестнутые прибоем густые водоросли.
Весь узор вытянут и горизонтально, по крайней мере так кажется, и я до изнеможения пытаюсь определить порядок его движения в этом направлении.
Для оклейки фриза использовали горизонтальную полосу, и это дивным образом лишь усиливает путаницу и неразбериху.
В одном конце комнаты обои почти не тронуты, и вот там, когда гаснет отраженный свет, и закатное солнце впивается в стену, я почти явственно вижу свечение: нескончаемые причудливые фигуры вырисовываются вокруг центральной точки, а затем стремительно разбегаются в стороны и гаснут.
Я очень устала вглядываться. Думаю, нужно вздремнуть.
Сама не знаю, зачем все это писать.
Мне не хочется об этом писать.
И сил, похоже, нет.
К тому же я знаю, что Джон сочтет это абсурдом. Но я должна как-то выражать чувства и мысли – ведь это приносит огромное облегчение!
Но постепенно усилия становятся больше облегчения.
Теперь я постоянно чувствую ужасную лень и то и дело ложусь передохнуть.
Джон говорит, что нельзя терять силы, и заставляет меня поглощать рыбий жир, общеукрепляющие препараты и другие таблетки, не говоря уже о пиве, вине и мясе с кровью.
Милый Джон! Он так нежно любит меня, и ему тяжело видеть, как я болею. На днях я попыталась серьезно поговорить с ним, поведать, как мне хочется, чтобы он отпустил меня погостить у кузена Генри и Джулии.
Но он ответил, что я не смогу поехать к ним, что там я продержусь недолго. А у меня не получилось твердо настоять на своем, потому что я расплакалась, не успев закончить.